Трубка снайпера

Скорее, скорее домой! Солдат уже видит себя в Нижнем Ста­не, под деревьями сельского парка – сейчас осеннего, золотого, вдыхает аромат хвои, здоровается с говорливым источником, с деть­ми и женой… Но прежде Номоконов обязательно заедет в Зугалайский улус, из которого уходил на фронт Тагон Санжиев. Крюк ладный – верст четыреста, а не повидать семью Тагона никак нельзя. Незадолго до смерти друг говорил, что у него растет сын Жамсо. Номоконов завернет в Зугалай затем, чтобы хоть на минут­ку прижать парнишку к своему сердцу. Снайпер, наверное, немно­го поплачет вместе с сироткой, а потом передаст ему пулю, оро­шенную кровью двух солдат. В самом уголке вещмешка, завернутая в бинт, лежит тяжелая немецкая пуля – всю войну хранил ее Номо­конов. Пусть возьмет маленький Жамсо – долго будет помнить пар­нишка, какой ценой завоевана Победа. Могучий степной орел выра­стет на смену старшим, продолжит их дела, поддержит в трудное время.

Песне не было конца.

В РОДНОЙ ТАЙГЕ

Не узнал старшина своего села. Десятка три домов осталось на месте большой и оживленной прежде улицы. Что случилось? Сгорел Нижний Стан?

Нет, Семен Данилович, не все написал тебе председатель кол­хоза. Пока ты был в боях-походах, неподалеку, за горой, вырос боль­шой горный комбинат, и многие жители переехали туда, перевезли дома, стали горняками.

Беспокойно осматривался Номоконов. Полысели горы, поре­дела тайга. Широкая просека прорезала ее, откуда-то издалека про­тянулась через село линия высоковольтной электропередачи. Зда­ние школы разобрали, электростанции и клуба под железной кры­шей не видно.

А колхоз жил. В долине желтели небольшие квадратики по­лей. Неподалеку от села группа подростков и женщин убирала последние гектары пшеницы. Оглянулись люди, посмотрели на проезжего, опять замахали косами. Вручную…

И опять замерло сердце солдата.

С мая 1945 года ничего не знал Номоконов о своей семье. Читать он умел, но руки так и не научились владеть пером. Письма на родину выходили коротенькие, наверное, неинтересные – их под диктовку писали товарищи. То с Украинского фронта слал он весточки, то из госпиталя, а то вдруг с берегов Балтики. Все вре­мя менялись адреса, ответы из дому не находили «бродячего снай­пера». Недельки через две после победы над фашистской Герма­нией получил Семен Данилович письмо от сына Прокопия, но ответить не успел. Погрузка в эшелон, Забайкальский фронт, Маньчжурия… И отсюда ничего не написал. Не знают в семье, что отец совсем рядом.

Старший сын Володя лечится в армейском госпитале, а каким стал Прокопий? Пятнадцать годков стукнуло парню, большой, поди, теперь! Мишке на шестой год перевалило, а каков из себя Володя-второй? Не видел Семен Данилович своего меньшого сына. А ведь Володьке-второму скоро четыре года.

Вот и родной дом – покосившийся, притихший, с разрушенной оградой, с фанерными заплатами на окнах. Никто не встречал. Тороп­ливо привязал Номоконов коня, но заметил свежие следы людей, вы­ходивших совсем недавно со двора, облегченно вздохнул, вошел.

Задымленная русская печь, стол, полка с посудой… В комнате, этажерка, сделанная его руками, комод… На кровати, покрытой стареньким солдатским одеялом, сидели черноглазые мальчуганы с тоненькими шеями и возводили из обрезков досок пирамиду. Рав­нодушно и спокойно посмотрели они на вошедшего.

Это, без сомнения, были сынишки.

– Здравствуй, – сказал Номоконов, с трудом сдерживая упру­гие удары бешено колотившегося сердца. – Здравствуй, Миша!

– Здравствуй, – по-русски произнес старший мальчик и опять склонился к обрезкам. – А у нас никого нет дома.

– Чего мастеришь? – присел Номоконов на кровать. – Боле­ешь, что ли? Где наши?

– Нет, не болею, – спокойно сказал Миша. – Вот, с Володькой нянчусь… Все на работе. Мама хлеб косит, Пронька на току, а Володька-старший воюет. А ты к кому?

– Я твой отец, – по-бурятски сказал Номоконов. –Аба… Домой приехал.

Встрепенулся мальчик, изумленно посмотрел на человека в военной форме, на ордена, сверкающие на груди, перевел взгляд на большой снимок из «Фронтовой иллюстрации», висевший над столом. Тот-сильный, в железной каске, с винтовкой в руке. С фрон­та кто-то прислал этот портрет отца. Наизусть знает Мишка Номо­конов все, что написано на странице из журнала, старший браток Пронька читал ему. Гроза фашистской нечисти! А этот маленький, сухощавый, с влажными глазами…

– Чего так глядишь? – дрогнул Номоконов и протянул руки к сыновьям. –Теперь вместе будем, не пропадешь!

– Мой аба! – вскрикнул Мишка и, спрыгнув с кровати, ринул­ся из комнаты, маленькой козочкой протопал босиком по двору, куда-то скрылся. Схватил Номоконов на руки испуганного Володьку-второго, подошел к окну, невидяще посмотрел на улицу.

Степенно и неторопливо к дому подходил Прокопий. Широко­плечий, крепко сбитый парень в брезентовой куртке и большой мох­натой шапке, осыпанной мякиной, он посмотрел на лошадь, на кра­шеную дугу с колокольчиком, вошел в дом и на миг задержался у порога.

– А я думаю, кто подъехал, – сдержанно сказал он. – Здрав­ствуй!