Трудная коррида

— Не допытываюсь, — отвечаю, — я хочу восстановить справедливость. Я хочу, чтобы о вашей школе, в которой учился Гена, знала вся страна.

— Не надо!

Это слово вырвалось из самых директорских глубин.

Клюква разгорелась сильнее, а чай прямо-таки закипел, готовый выплеснуться мне в лицо. Нет, это не усталый человек, Не тихий молчун. Это боец! Готовый до последней капли крови… За свой покой. За свое благо. Не надо ни выговоров, ни благодарностей. И чтобы лампочка светила над головой. И в графине была вода из-под крана.

Я не сразу понял его. Он ведь для меня тоже инопланетянин. Только не с Генкиной планеты, а с другой, с антипланеты. Потом в каком-то полубреду я услышу его железный голос: «Я нигде не был. До меня тогда еще не додумались. А на предприятии, где меня изготовляют, тогда штамповали банки для противогазов и делали „рубашки“ для гранат».

Я еще пытался говорить с ним как с человеком. Я сказал:

— Ему уже ничего не надо. Ни славы, ни почета. Но Генкина слава как воздух нужна ребятам, которые носятся за дверью по коридорам и порой получают колы. Им эта слава нужна, чтобы строить новую жизнь, чтобы защищать Родину.

— Красивые слова. — У директора Пирогова на все есть ответ. Не конкретный, а вообще! Когда общаешься с ним, кажется, что он в своей жизни не решил ни одной задачи, а только списывал готовые ответы с последней страницы задачника.

— Защищать Родину — это не красивые слова, — не сдавался я. Двадцать два миллиона советских людей погибли, защищая Родину. У вас никто не погиб?

— Это не имеет отношения к делу.

— Что же имеет отношение к делу?

— Вы мешаете мне работать. Вы долго и упорно отвлекаете меня от дела.

Но я не встаю и не ухожу. Я занимаю круговую оборону и продолжаю бой. Я говорю:

— Послушайте, вы когда-нибудь в жизни плакали? Хотя бы в детстве, когда вам разбивали нос или оставляли одного в темной комнате?

Он смотрит на меня с опаской, ждет подвоха. И отвечает с опаской, чтобы не попасть в западню.

— Плакал… Я плакал… — Он выжидающе посмотрел на меня. Я смолчал. Тогда он снова пошел в наступление. — Я — человек на посту, понимаете? И что у меня здесь творится, — он ударил себя кулаком в грудь, — это никого не касается. Может быть, я по ночам вою от горя.

— По ночам воете, а днем… Вас разве двое? Может быть, у Того, ночного, другое имя?

— Хотите привести меня к общему знаменателю?

— Хочу… — И тут я запнулся, я забыл, для чего я здесь, с какой стати бьюсь головой об стенку. Я сказал: — А не все ли равно, что я хочу. Но не оскорбляйте своим дневным равнодушием память о хороших людях. Не обвиняйте их в том, в чем они не виноваты. И не пытайтесь свалить на них свою вину. Тем более что вы ни в чем не виноваты.

— Как не виноват? — Он удивленно выкатил на меня глаза. — Как? Я отвечаю за школу. За все, что происходит с моими учениками и учителями. Как это я не виноват?

Обиделся, что его назвали невиноватым.

Тут кровь ударила мне в голову. И я долго тер ладонью лоб, разгоняя кровь. Потом я сказал:

— Знаете, что такое дикое железо?

Он признался, что не знает. Я стал объяснять:

— Есть железо, которое работает, служит людям, притерлось к человеческим рукам. А есть железо — брошенное, ржавое, скверное. После войны вся земля была усеяна этим диким железом.

— И что из этого? Какое это имеет отношение к делу?

— Имеет отношение. Подумайте.

Он посмотрел на меня и крепче сжал ладонями локти. Он встал, выпрямился и оказался длинным, прямо высоченным.

— Мне сейчас надо о другом думать, — устало сказал он. — О случившемся доложили министру. Решается моя судьба. Жду приказа.

Я не сдавался. В меня, как в плохого тореадора гнилые апельсины, летели слова: «обсудим», «согласуем», «разберемся». И мне казалось, что эти слова из другого языка, а не из того, на котором было написано: «Я помню чудное мгновенье». И если бы Майя и Гена не продолжали жить во мне, если бы не моя любовь, может, я и отступил бы.

В редакции меня встретил пожилой мужчина с глазами благодетеля. Он протянул мне мягкую руку и предложил сесть. И пока я рассказывал, участливо покачивал головой, сочувственно поддакивал.

Поддакивал, поддакивал, а потом вдруг сказал: «Нет!»

— Если бы они не погибли… Если бы учительницу спасли… А тут такое дело! Надо разобраться…

— Если надо, разберитесь, — сказал я.

— У нас много более важных проблем. — Голос у него тоже был мягкий. Мы освещаем жизнь народа.

— Разве подвиг не жизнь народа?

— Подвиг? А подвиг ли это? Может быть, просто стечение обстоятельств? Мы неохотно пишем о смерти. Если бы он не погиб — тогда другое дело!

Я посмотрел ему в глаза и вдруг заметил, что глаза у него старые, студенистые, но в этой невнятной массе пробивался лучик, холодный и жестокий. Была в этом лучике какая-то снайперская настороженность. Я понял, что передо мной не добрый, мягкий дядя, а боец. Он добрый, когда ему дают то, что он хочет. Но попробуй ему один раз недодать его порцию!