Трудная проблема сознания

Но прежде чем понять, вдохновляет ли современных философов вопрос о природе сознания, надо установить, а сохранились ли они вообще? Со своих студенческих лет, т. е. с конца 80–х годов, я слышал рассуждения о кризисе философии или вообще о прекращении ее существования. Вспоминаю, к примеру, как наш знаменитый филолог, В. В. Иванов, на одной из лекций (которые, к слову, отличались весьма нетривиальной мозаичностью) объявил, что недавно он был в Германии и в каком‑то баре — кто бы сомневался — повстречал последнего философа. Досаду Иванова можно понять, и он не одинок в своих оценках[3]. Хотя, конечно, не все столь радикальны. Более взвешенными выглядят суждения, говорящие о том, что философы не столько исчезли, сколько изменились, исчезли лишь классические философы. Показательной в этом плане была позиция Ричарда Рорти[4]. Он считал, что эра Философов закончилась, и началось время философов — с маленькой буквы. Раньше философы придумывали системы, решали кардинальные вопросы, а теперь им надо приучить себя к скромной роли посредников, налаживающих коммуникацию представителей различных дискурсов. Философия не может формулировать проблемы и разрешать их.

Хотя к мнению Рорти нельзя не прислушаться, не стоит все же забывать, что он был изгоем англо — американской философии, из которой он вышел. И сам этот факт говорит о том, что большинство англоамериканских мыслителей придерживается другого понимания задач философии. Это большинство считает, что философия способна на позитивные свершения. Иными словами, это большинство понимает философию в классическом смысле. И это не случайно. Ведь так называемая «аналитическая философия», к традиции которой относит себя подавляющая часть англоязычных мыслителей, и есть наследница классической философии, ориентированной на строгость аргументации, признание у себя специфической проблемной области и допускающей возможность реального прогресса в решении этих проблем[5]. Одним словом, беспокоиться за классическую философию в начале XXI века нет оснований. Хотя в Германии и Великобритании и в самом деле наблюдались некие кризисные явления (британцы должны поблагодарить М. Тэтчер, в свое время урезавшую академические ставки[6]), это означает лишь то, что центр мировой философии переместился в какое‑то другое место.

В сдвиге философского центра нет ничего удивительного, и XX век дал немало примеров такого рода эрраций: в 20–е и 30–е годы этот центр был в Вене, потом — в Кембридже Рассела, Мура и Витгенштейна, затем на десятилетие сместился в Оксфорд Райла, Айера (ученика Райла и провозвестника «венской» мудрости), Остина и Стросона. В 60–е годы фокусом философских дискуссий стал Париж Фуко, Делеза и Деррида, а вот затем, промелькнув во Франкфурте, философский центр оказался за океаном. Сначала он был в американском Кембридже Куайна, Хомского и Патнэма, а потом и вовсе исчез, расползаясь по всей Северной Америке — хотя некоторые считают, что главный философский город в начале XXI века все же есть, и это Нью — Йорк[7]. Возможно, и это было бы даже логично — столица мира, где, как говорится, даже воздух соткан из культуры, может быть и столицей философии, но для нас сейчас важнее другое: трудности с определением «географического центра» современной философии связаны не с отсутствием периферии, а с ее интенсивным присутствием, нарушающим четкость метафоры окружности.

В общем, те, кто говорит о закате философии, несколько драматизируют ситуацию. Реальная картина иная. Бум, горячка, невероятный расцвет — вот истинное положение вещей. Так что к реальности ближе австралийский мыслитель Дэвид Армстронг, как‑то сравнивший XX век в философии с золотой эрой Платона и Аристотеля.

Причины высокой востребованности философии, ставшей особенно очевидной в конце прошлого столетия, разнообразны. Отчасти они вписываются в уже очерченную ранее картину. Как подметил журналист Томас Фридман, наш мир становится все более «плоским», все более коммуникабельным, и это неизбежно сталкивает различные научные и культурные дискурсы, порождая потребность в людях, которые могут найти точки их соприкосновения и сформулировать рациональные решения ранее невиданных проблем. Эта общая причина особенно действенна в одной из научных областей.

Речь идет как раз об исследованиях сознания. Проблема сознания была одной из центральных тем философии XVII‑XIX столетий, но в начале XX века, в связи с кризисом традиционной метафизики и триумфом бихевиоризма, она отошла в глубокую тень. Сознание стали считать феноменом, недоступным объективному научному исследованию. Неважно, какова природа сознания, субъективных ментальных состояний, важно, что научно изучать можно лишь поведение. Причем речь шла даже не об установлении корреляции ментальных состояний с поведением. Нет, субъективные ментальные состояния вообще исключались из рассмотрения. Бихевио — ристов интересовала другая корреляция: поведения и внешних причин, которые его вызывают, или, иными словами, связь реакций и стимулов.