Трудно быть хорошим

Но после того, как Перец дал Зигги по мозгам битой — Перец метнул ее, как томагавк, через тюльпановую клумбу в двадцать ярдов, за которой Зигги безуспешно пытался спастись, — святые ему являться перестали. И с мертвецами было покончено. Зато тут и там стали мерещиться знаменитости, важные персоны, которых показывали в теленовостях, а иногда (правда, реже) — кинозвезды. То в проезжающем автобусе мелькнет лицо — вылитый Бо Дидли. То вдруг повстречается прохожий в шляпе — копия Эйзенхауэра, или Зигги примечает вдруг невысокого седого толстяка, и оказывается, что это Никита Хрущев или мэр Дайли.

Но мы не очень-то удивлялись. Наш Зиг был из тех мальчишек, что читают газеты. Все мы захаживали к «Потоку» и накупали там комиксов, Зиг же всегда выходил с номером «Дейли Ньюс». Он вечно переживал из-за событий, на которые другие плевать хотели. Из-за демографического взрыва, например, или из-за голодающих в Индии, или, еще пуще, из-за того, что мир вот-вот взорвется.

Гуляем мы как-то раз по Двадцать второй, сворачиваем в переулок, Зигги вдруг как заорет:

— Смотрите! Смотрите скорее!

— Что?

— Да вот же! Мэр Дайли в отбросах роется!

Мы все оборачиваемся, но видим лишь старуху бродяжку, копающуюся в пустых консервных банках.

Но как бы то ни было, кое в чем Зигги был прав. Действительно, мэр Дайли вездесущ. Сносятся ли дома, обновляя городской облик, перекапываются ли улицы, чтобы проложить новое скоростное шоссе, куда ни глянь, у груд кирпича щиты:

ИЗВИНИТЕ ЗА НЕУДОБСТВА

РЕКОНСТРУКЦИЯ РАДИ КРАСОТЫ БОЛЬШОГО ЧИКАГО

РИЧАРД ДЖ. ДАЙЛИ, МЭР

Мало того, что всюду такие щиты понатыканы, в нескольких кварталах от нас — здание городского суда, и оттуда, словно легион двойников мэра Дайли, тянется неиссякаемый поток пожилых толстяков солидной наружности. Случалось, заглядывали они и к нам в квартал, особенно в дни выборов, устраивались, пережевывая сигары перед парикмахерскими, которые в те дни, украшенные флагами, превращались в избирательные участки.

Но вернемся к нашей Ветхости.

Словцо это не сходило у нас с языка. Мы вспоминали его всякий раз, возвращаясь из центра или проведя денек на пляже Оук Стрит, пляже, на наш взгляд, шикарном. Прихватив полотенце и надев под джинсы плавки, мы ехали метро в Северный район.

— На Север, к свободе! — неизменно отпускал кто-нибудь.

То были дни бездумных мечтаний, дни священного ничегонеделания. Мы валялись на песке, разглядывая мир через солнечные очки. Равнодушно глазели на белые паруса яхт, акварельно-голубой горизонт или за дорогу на стеклянные стены высоток, играющих бликами отраженного озера, воспринимая все как должное. Постепенно лазурь неба синела, оранжевое солнце ныряло за сверкающие высотки, пустел пляж, и рябая луна нависала над песком, изрытым миллионами босых ног. Пора домой.

— Назад в трущобы! — обязательно пошутит кто-то.

Вспоминаю один день после того, как нас официально объявили Зоной Ветхости. Мы — Зиг, Перец и я, отправились к виадуку у парка Дуглас. Пошли мы по Рокуэллу, срезая как всегда дорогу, мимо грузовых платформ. Перец, подражая Фэтсу Домино и изображая игру на пианино, пытался петь: бам-па-да, бам-па-да, даммммм…

Я отыскал свою мечту
на ежевичном склоне…

К виадуку мы всегда ходили этой дорогой, но с тех пор, как район наш объявили Зоной Ветхости, старались увидеть окружающее под новым углом, чтобы определить, изменилось у нас что-то или, может, хоть на вид кажется другим. Ветхость — это ведь не шутки. Библейское слово, можно сказать. Что-то вроде нашествия саранчи.

— Или эпидемии радиоактивных тараканищ, — сказал Зигги, — хлынувших из канализации!

— Ветхость! — кипятился Перец. — Теперь это называется Ветхостью! Поглядите вокруг: и трава, и деревья — все у нас есть. Заглянули бы на Восемнадцатую!

Подошли к «бьюику», брошенному у железнодорожных путей. Стоял он тут уже несколько месяцев; с кузова до сих пор не сошел налет зимней, с разводами соли, грязи. На темной крыше кто-то нацарапал «Вымой меня», а на капоте — «Разбей меня». Перец выдернул антенну и давай ею нахлестывать, со свистом рассекая воздух. Потом принялся отстукивать на крыле латиноамериканский ритм. Смотрели мы, смотрели, как он упоенно наяривает, потом подобрали с Зигом палки, обломки кирпичей и стали вторить ему на фарах и бамперах, будто на бонгос и конгас. Пели мы «Текиллу». Каждый раз на выкрике «Текилла» Перец, уже отплясывавший на капоте, со звоном вышибал ногой осколок ветрового стекла.

Целью нашей был виадук, эта природная эхо-камера. Там мы устраивали состязания в леденящих душу завываниях с тех пор, как нас покорил Воющий Джей Хоукинс в «Я напущу на тебя порчу». С этих совместных завываний и началась наша рок-группа «Безымянные». Репетировали мы в подвале дома, где я жил. Зиг — на басе, я — на саксе, Перец — на ударных и с нами еще один парень — Диджо, тот играл на аккордеоне, но обещался подкопить денег и купить электрогитару.