Трудное счастье

Уэсли никогда не занимался подъездной дорожкой. Две колеи вели к задней двери дома и к старому сараю у воды, где он на зиму запирал лодку и мотор. Не слишком часто старик удосуживался и скосить траву в своих владениях. Пару раз в году, если у него было настроение. Клевер и колокольчики пышно разрослись на солнечной стороне двора среди мощных сосен, под которыми нога утопала в толстом ковре из иголок, как в песке. Сухой и смолистый сосновый запах у Тома всегда ассоциировался с детством, с теми днями, когда отец впервые вручил ему камышовую удочку со словами:

— Это для тебя, Томми. Твоя собственная. Покроешь ее лаком, и она будет ловить тебе рыбку долгие годы.

Одной из особенностей Уэсли Гарднера было то, что он мог прожить всю жизнь в окружении диких зарослей, грязной дорожки и одежды, требующей более частой стирки, но свои рыболовецкие снасти он держал в образцовом порядке и с наслаждением часами возился с ними, а также с лодкой и мотором.

За этим занятием и застал его Том, заходя на веранду, где Уэсли расположился с удочкой, катушкой и открытой коробкой со всяческими принадлежностями у ног.

— О, гляди, кто пришел.

— Привет, па. — Том поднялся по широким ступеням.

— Тащи сюда стул.

Том опустился на древний стул, который и сам забыл, когда его красили, и жалобно скрипнул, принимая вес мужчины.

Уэсли сидел на таком же, зажав между коленей спиннинг, и перематывал леску с одной катушки на другую, очищая ее при помощи специальной жидкости и тряпочки и проверяя, нет ли на ней узелков. Он захватывал леску левой рукой, а правой крутил принимающую катушку. Она тихо поскрипывала, и маслянистый запах жидкости смешивался с рыбным духом от одежды старика. Штанины его темно-зеленых рабочих брюк были такими широкими, что вместили бы по три ноги, и очень короткими. На голове Уэсли красовалась вечная замызганная рыбачья кепка.

— Что-то нехорошее привело тебя сюда, — сказал отец, искоса поглядывая на сына, — это я могу сказать сразу.

— Да уж, это точно.

— Знаешь, здесь, на веранде, и когда озеро так тебе улыбается, любая проблема покажется не такой серьезной.

Том посмотрел на серебристо-голубую сверкающую воду — наверное, в этот раз его отец ошибся. Уэсли перевернул тряпочку и добавил немного жидкости. Катушка вновь заскрипела.

— Отец, — сказал Том, — можно, я кое о чем тебя спрошу?

— Спрос не бьет в нос.

— Ты когда-нибудь изменял маме?

— Нет. — Уэсли, не останавливаясь, продолжал крутить катушку. — Незачем было. Она давала мне все, что требуется мужчине. И сама была счастлива.

Вот что Тому особенно нравилось в его отце: сын мог просидеть здесь весь вечер, разговаривая намеками, а Уэсли не стал бы расспрашивать. Старику было до того уютно в своей собственной шкуре, что он никому не лез в душу и не приставал с расспросами.

— Значит, никогда?

— Ни разу.

— Я тоже. Но у нас сейчас сложилась такая ситуация, которая заставила вспомнить о прошлом, когда мы с Клэр были только помолвлены. Ты не против, если я тебе все расскажу?

— У меня куча времени.

— Значит, дело обстоит так: я действительно ей изменил тогда, один раз, и — приготовься, отец, это было ударом для всех нас — у тебя есть еще один внук, о котором ты никогда не знал. Ему семнадцать лет, и он ходит в мою школу.

Уэсли перестал крутить катушку. Он взглянул на Тома, потом тяжело осел на стуле. Примерно через полминуты он опустил катушку и сказал:

— Знаешь, сынок, давай-ка выпьем пива.

Старик поднялся с продавленного стула и отправился в домик, согнувшись и фигурой напоминая удочку, когда клюет крупная рыба. Изъеденная временем деревянная дверь захлопнулась за ним. Вскоре он вышел, неся четыре банки пива, две отдал Тому и, опершись о подлокотники, снова опустился на стул.

Они открыли по банке, раздалось двойное шипение, закинув головы, оба сделали по глотку. Уэсли утер рот костяшками пальцев, похожими на грецкие орехи.

— Да уж… это новость, — сказал он.

— Я сам узнал об этом за неделю до начала учебного года. Вчера вечером рассказал Клэр. Она очень переживает.

— Неудивительно. Мое закаленное сердце и то затрепыхалось, когда ты мне сказал.

— Она обижена, сильно обижена. — Том прищурился, глядя на озеро. — Она не позволяет мне прикасаться к ней. Черт, она даже не смотрит на меня.

— Ну, надо дать ей немного времени, сынок. Ты взвалил ей на плечи тяжелый груз.

Том сделал два глотка и поставил банку на подлокотник.

— Я боюсь, отец. Я никогда ее такой не видел. Вчера она меня ударила, а час назад выгнала, сказала, что не может находиться со мной в одной комнате. Господи ты Боже мой, мы никогда друг с другом так не обращались!

— Думаю, ты не заслужил этого.

— Ладно, пусть заслужил. Я говорил такое, что могло действительно обидеть ее, но это ведь все правда. И ты знаешь, как мы с Клэр старались, чтобы наш брак был крепким, чтобы мы могли уважать друг друга. Что бы ни случилось, уважать. А сейчас она не хочет даже сесть и все обсудить.

Уэсли на секунду задумался.

— Женщины — такие хрупкие создания. И переменчивые.

— Ха! Ты мне говоришь. Я это все испытываю на себе.