Трудное счастье Борьки Финкильштейна

Борька брел, чуть отстав от идущих впереди Розы Яковлевны и Саши Либермана, и, поводя иногда плечами в тесном пиджаке, нехотя прислушивался к их разговору.

— Мальчик остался один, — говорила Роза Яковлевна, все еще комкая в руках кружевной платок. — Кроме нас, Саша, ему некому помочь. Да, да. Мы обсуждали это с Георгием Дмитриевичем, но… Вы поймите, если бы он хотел быть известным музыкантом или, на худой конец, певцом… — Роза Яковлевна многозначительно сморкнулась в платок, — но он хочет поступать в медицинский, Саша, а это уже ваша область.

— Но, Розочка, — вяло возражал Либерман, — какое отношение мой склад имеет к медицинскому институту, кроме уважения? А мне даже не вырезали аппендицит. У меня нет связей в медицине.

— Ха-ха-ха, — речитативом смеялась Роза Яковлевна. — Это у вас нет связей? Когда вы так говорите, Саша, я всегда заразительно смеюсь.

До самого дома они говорили о его будущем, но когда все разошлись по своим комнатам, а Борька остался на улице и сел на лавочку у доминошного стола, он уже твердо знал, что учиться больше не будет. “Работать пойду, — думал он. — Заработаю денег и куплю телевизор. Мама хотела телевизор…” И только сейчас на него навалилась бездонная щемящая тоска по матери, и он, сдерживая стон и слегка покачиваясь, стал бессмысленно водить пальцем по углублениям вырезанной на столе надписи “Соловейко — дурак”.

Неслышно подошел пьяный Калимулин и, садясь напротив Борьки, сказал:

— Скучно тебе, Борька. Правильна, мамка жалеть нада. Все у вас евреев как-то не по-русски. Мамка умер — поминать нада. Твой вера велит вино пить? — спросил он, доставая из кармана бутылку портвейна и, когда Борька пожал плечами, ловко открыл пластмассовую пробку широким и прочным, как напильник, ногтем. Пошарив под столом рукой, достал припрятанный там стакан и, налив его до самых краев, подвинул Борьке. — Пей, за мамка пей.

Борька взял стакан и с каким-то отчаяньем выпил его до дна. Калимулин мгновенно влил в себя остальное вино прямо из горлышка и стал что-то рассказывать, вставляя в промежутки между русскими матерными словами татарские ругательства и совершенно не интересуясь, слушает это кто-нибудь или нет. Вскоре пришла его старшая дочь Рамиля и, сунув пустую бутылку в карман фартука, без единого слова повела отца в дом.

А Борька просидел за столом до самых сумерек, и только когда в окнах барака стал зажигаться свет, он поднялся с лавочки и, ощущая в ногах незнакомую тяжесть и мучаясь жаждой, пошел домой. Длинный коридор, освещенный тусклыми лампочками, был пуст и показался ему бесконечным. На самом проходе лежал жирный кот из четырнадцатой комнаты. Борька хотел наступить на него, но промахнулся, и кот, подняв трубой хвост, по-пластунски пополз от него прочь. “Кыш!” — зло сказал ему вслед Борька.

Он толкнул свою дверь, и в упавшем на мгновение из коридора светлом квадрате ему почудилась стоявшая у стола Зи-Зи. Это было настолько дико, что он, накинув крючок, опять пробормотал свое “кыш” и, снимая через голову пиджак, стал размышлять о том, что бы он сделал с ненавистной ему Зинаидой Зиновьевной, окажись она и вправду сейчас в его комнате.

— Здравствуй, Финкильштейн, — тихо сказала Зи-Зи.

Борька резко обернулся и в слабом свете белесого окна увидел ее мертвенно-бледное лицо… “Убью”, — заполошно подумал он и, топча опрокинутую табуретку, кинулся на Зи-Зи, пытаясь запутавшимися в пиджаке руками схватить ее за горло. Она не шелохнулась и только по девчачьи ойкнула, когда он, все-таки споткнувшись, сбил с нее своим носом очки и выругался. Ее лицо было совсем близко, и Борька хотел плюнуть, но слюны не было. А Зи-Зи, вдруг качнувшись, крепко взяла его за все еще спеленатые пиджаком руки и, мелко дрожа губами, стала что-то быстро-быстро говорить, странно закидывая назад голову и скашивая в сторону глаза. И в этот момент он резко наклонился и схватил зубами ее верхнюю губу с родинкой. Зи-Зи сразу обмякла и замерла, уронив вдоль тела руки. “Вот оно, вот…”, — неизвестно о чем подумал Борька, но не укусил а, неожиданно для себя, стал, как теленок, сосать эту податливую мягкую губу, плача от ужаса происходящего и с трудом поддерживая уже, кажется, потерявшую сознание Зи-Зи.

В ту ночь классная руководительница осталась у Борьки. Да и вправе ли была она бросить его, когда с ним явно творилось что-то неладное? Даже Роза Яковлевна долго не могла уснуть за стенкой от звука бившей Борьку дрожи. Она с тревогой прислушивалась к доносившемуся до нее бессвязному бормотанию и едва не пошла будить Ленина, когда Борька среди ночи упал с тесного дивана.

Вышедшее из-за дровяных сараев солнце застало Зинаиду Зиновьевну сидящей возле сладко спавшего Борьки. Ее рука лежала у него под щекой, и тонкая паутинка слюны падала из уголка полуоткрытого рта на маленькую ладонь Зи-Зи. Она тихонько вытащила руку и, когда он беспокойно заскулил, несколько раз поцеловала в поросшее рыжими волосами плечо. Надо было ехать к дочери.