Трудное время (ЛП)

Я схитрила с первым правилом и нанесла консилер на прыщик и под каждым глазом. Мне только нужно было выглядеть так, будто я без макияжа. Я, возможно, смошенничала и со вторым правилом — мой дезодорант имел клеверный запах, но я не собиралась выходить без него, не с таким тревожным потовыделением, которое мне предстояло.

Третье и четвертое правила я выполнила безупречно — простой верх нейтрального зеленого цвета с вырезом под горло. Черные прямые штаны, закрытые серебряные туфли без каблука. Мне казалось, что мои уши выглядят голыми, когда я рассматривала их в зеркале. Неприличные, на которых можно было увидеть следы небольших ран. Они были так же уязвимы, как и те несчастные дрожащие лысые коты.

Говоря о волосах, в электронном письме о них ничего не было сказано, я скрутила их вверх и закрепила широкой заколкой.

Подождите. Можно ли мне вообще носить заколку? Мог ли предприимчивый заключенный превратить ее в колющее оружие?

Не стремясь узнать ответ, я сняла ее и сделала хвостик. Пока не представила мускулистую руку со шрамами, которая тянула меня за хвост, таща по линолеуму, когда я была взята в заложники во время бунта. Нет уж, спасибо. Я собрала волосы в пучок и посмотрела на свое отражение на большом зеркале на двери.

Сойдет. Я выглядела хорошо, но не вызывающе. Презентабельно. Профессионально.

Моя бабушка сказала бы: «Ты выглядишь, как участница в «Little Miss Frumpy Pegeant». Ради Бога, хотя бы нанеси помаду. Ты можешь встретить хорошего парня».

Не сегодня. Непривлекательность мне подходила, учитывая, что мужское внимание будет принадлежать нескольким сотням заключенных преступников.

Последний мужчина, который ко мне притронулся, так ударил меня по правому уху, что разорвалась барабанная перепонка. Не прошло и часа, как я слушала левым ухом его признания в любви. «Прости меня. Я больше никогда тебя не ударю». Он это говорил очень часто на протяжении двух месяцев, и я ему верила.

Я была глупой в двадцать два, но поумнела. И я, наверное, установила рекорд по одиночеству в двадцать семь, но лучше быть незамужней, чем ходить с синяками. Больше никогда.

Романтический идеализм? Нет, незачем беспокоиться. Мертв и похоронен. Но профессиональный...

Был август, а я выпустилась в мае. Уже прошло пять недель, как я начала работать, и я все еще хотела сделать жизнь людей, с которыми я сталкивалась в связи со своей работой библиотекаря, лучше. Моя работа в Даррене, Мичиган — там, где я и жила — воплощение постиндустриального упадка, он не мог сравниться с тем городом, в котором я выросла, в тысяче миль к югу в пригороде Чарльстона. Мне не нравился Даррен, но работа есть работа, да и квартира была дешевой и находилась на главной улице двумя этажами выше бара с угнетающей атмосферой.

Я проделывала очень большое расстояние как библиотекарь, путешествуя в соседние города, которые не процветали. Требовалось, сделать очень много изменений.

По понедельникам я была в самой библиотеке. По вторникам и средам я ездила в «Ларкхейвен», психиатрическую больницу университетского городка, которая находилась в пятнадцати милях за пределами города, запрятанная ото всех в красивом лесу — желанная перемена обстановки от забитых зданий Даррена и заброшеных заводов. По вторникам я бывала в детских палатах, читая самым младшим и проводя подготовительные тесты со старшими. По средам я работала полдня, утро я проводила с пожилыми людьми в палатах для слабоумных или больных Альцгеймером. Я приносила книги, читала, писала письма или печатала э-мейлы для людей с ограниченными возможностями. На прошлой неделе я помогла одному пожилому мужчине написать письмо своей возлюбленной, энергичной рыжеволосой девятнадцатилетней девушке, как он мне рассказал. Он собирался на ней жениться после того, как выйдет из этого Богом забытого корейского трудового лагеря.

Его седовласая жена сидела напротив нас, сложа руки, она улыбалась, а по ее щекам катились слезы. Я задавалась вопросом, плакала ли она из-за потери этой ушедшей романтики... или из-за того, что она не была рыжей и ничего не знала про увлечение ее мужа.

Четверги я проводила с моей коллегой Карен, которая была за рулем передвижной библиотеки. Мать одиночка с двумя подростками, она была своенравна и немногословна, но несмотря на ее яркий цветной верх, который доминировал в ее гардеробе, она меня смешила.

Мне очень нравились четверги — день в дороге, много перерывов на кофе. Это напоминало мне о былых летних днях, проведенных с отцом. Он работал патрульным, а я была папиной дочкой, и он иногда разрешал мне ездить с ним на охоту, как он это называл. Иногда он давал мне подержать радар-детектор. Когда мне было одиннадцать, двенадцать, тринадцать, я видела, как полицейские пили много кофе. Также я видела, как многих людей арестовывали. Чувствовала, как они били по панели за моим сидением. Я была в ужасе, но и в тоже время, это все было захватывающе, как будто я находилась в аквариуме с акулами.