Трудные годы советской биологии

Сложившуюся ситуацию ярко выражает заявление профессора А. Р. Жебрака, датированное 9 августа 1948 г. (т. е. через два дня после окончания сессии) и опубликованное в «Правде» от 15 августа. Жебрак, крупный исследователь, много работавший в области генетики и селекции пшениц классическими методами, в своем заявлении писал: «До тех пор, пока нашей партией признавались оба направления в советской генетике и споры между этими направлениями рассматривались как творческие дискуссии по теоретическим вопросам современной науки, помогающие в споре найти истину, я настойчиво отстаивал свои взгляды, которые по частным вопросам расходились со взглядами акад. Лысенко. Но теперь, после того как мне стало ясно, что основные положения мичуринского направления в советской генетике одобрены ЦК ВКП(б), то я, как член партии, не считаю для себя возможным оставаться на тех позициях, которые признаны ошибочными Центральным Комитетом нашей партии».

О том, как ломало волю ученых сообщение, что доклад Лысенко одобрил Сталин, можно судить по поведению члена ВКП(б), академика ВАСХНИЛ, выдающегося исследователя культурных растений П. М. Жуковского. В своей речи на восьмом заседании сессии 5 августа он сказал: «Наши расхождения заключаются в основном в двух вопросах: это, во-первых, хромосомная теория наследственности и, во-вторых, влияние внешних условий… Было бы печально, если бы вся группа генетиков, которую зачислили в менделисты-морганисты, стала бы тут на трибуне отрекаться от хромосомной теории наследственности, Я этого делать не собираюсь» (с. 383–384). И все же через два дня на заключительном заседании Жуковский в своем покаянном выступлении говорил: «Мое выступление два дня назад, когда Центральный Комитет партии намечал водораздел, который разделяет два течения в биологической науке, было недостойно члена Коммунистической партии и советского ученого… я полагаю, что на мне лежит моральный долг быть честным мичуринцем, быть честным советским биологом. Товарищи мичуринцы! Если я заявил, что перехожу в ряды мичуринцев и буду их защищать, то я делаю это честно» (с. 524). Это выступление Жуковского неоднократно прерывалось благосклонными аплодисментами.

Если до августовской сессии биологи еще могли мечтать о «свободе слова» в пределах своей специальности, то после сессии для очень многих несбыточной мечтой стала хотя бы «свобода молчания». Чем более высокий пост занимал человек, тем менее доступным было для него право молчания. Чем выше стоял человек на научно-административной лестнице, чем больший соблазн представлял занимаемый им пост, тем труднее было ему воздержаться от публичного словесного или письменного отказа от истинной науки и от признания лженаучных догм лысенковской лжебиологии. Не всем, однако, подобные покаяния помогали. Если нужно было устроить своего человека на место, занимаемое раскаявшимся, то его признание ошибок в прошлой деятельности и обещание впредь работать на благо передовой мичуринской биологии объявлялось недостаточным и неискренним, и его все же снимали с работы.