Трудный поиск. Глухое дело

Было очень поздно, когда он, прочитав речь Даева, вышел на хоженую-перехоженую дорожку и очутился подле дома Кожарина. Он бы не зашел, если бы не светилось окно. Он пошаркал ногами в темных сенях и нащупал обитую мешковиной дверь. Не раз проверив прочность здешних притолок своим лбом, он уже привык, входя в избу, низко склонять голову и выше, чем нужно, поднимать ногу, перешагивая порог. Выглядел он при этом робеющим и неловким.

Клавдия Кожарина, только что крикнувшая ему «заходите», собиралась спать. Отступив в затененный угол и натягивая на голые плечи кофточку, она изумленно смотрела на следователя. Кожарин сидел за чертежной доской. Белый клюв рейсфедера застыл в его пальцах. Он поднял голову и не сразу сообразил, как встретить нежданного гостя.

— Добрый вечер! — сказал Колесников. — Не помешал?

— Заходите, заходите, — тусклым голосом повторяла Клавдия.

Она засуетилась, испуганными движениями стала прибирать разбросанные вещички.

— Гостям всегда рады, — выдавил из себя Кожарин, а на помрачневшем лице, в немигающих глазах под сбежавшимися бровями, проступил злой укор: «Какого черта ты приперся сюда?»

Только сейчас Колесников понял, что его приход не мог не внести тревоги в этот дом. Трудно было придумать бо́льшую бестактность. Особенно стыдно было перед молодой женщиной, все еще что-то искавшей и прибиравшей в комнате только для того, чтобы скрыть взволнованное лицо. Колесников поспешил улыбнуться и объяснить свой визит.

— Я утром уезжаю. Совсем. Думал напоследок потолковать по душам, да не сообразил, что час не тот. Вы уж извините, пожалуйста.

Клавдию его слова не успокоили, она как будто и не услышала их. Руки ее по-прежнему беспокойно метались, не находя покоя. Зато Кожарин сразу все понял. Он шумно отодвинул чертежную доску и, поднимаясь навстречу, заговорил с неподдельным радушием.

— А что за час? Обыкновенный час. До сна далеко. Прошу за стол. Садитесь, сейчас чайку сгоношим.

— Спасибо, я чаевничать не буду. Хозяйке спать пора, да и разговор у меня необязательный.

Кожарин повернулся к жене, призывая ее уговаривать гостя, но она, ни слова не сказав, вышла из комнаты.

— Право, неловко, Алексей Никифорович. Может быть, мы с вами во двор выйдем? Погода теплая.

— Можно и во двор, — согласился Кожарин, натягивая бушлат.

На крыльце постояли, привыкая к темноте. Все было одинаково черно: и земля и небо. Все контуры и краски живого мира потонули во мраке безлунной, по-летнему теплой и тихой ночи.

Огни фонарей у автобусной остановки и фары далеких машин на шоссе, казалось, светили только для себя, не рассеивая окружающей темноты.

Ничего не различая, кроме кожаринской спины, Колесников прошел по утоптанной дорожке, встряхнул лицом мохнатую ветку и тут же наткнулся на стол. Кожарин щелкнул зажигалкой и поводил над скамьей.

— Здесь и мы никому не помеха, и нам посвободней.

Он достал папиросу и закурил.

— Я, кажется, напугал вашу жену.

— Было малость. Такая у вас профессия — людей пугать.

— Глупо получилось. Вы за меня извинитесь.

— Чего там. После пустого страха радости больше.

— Вас, наверно, удивило, что я пришел вроде как проститься.

— Признаться — не ожидал.

— Захотелось поговорить.

— Бывает.

— Хочу вам сказать... Я рад, что наконец алферовцы поняли: нельзя с правосудием в прятки играть. Когда уголовники скрываются, это понятно. А вы...

Папироса в руке Кожарина стала затягиваться пеплом. Вместе с ней затухал и разговор. Но чувства неловкости не было. Оба они как будто отдыхали после борьбы.

— Мужества вам не занимать, могли бы сразу прямо в глаза закону посмотреть.

— Это верно, слабость проявил, дал себя увести.

— Испугались?

Кожарин помедлил с ответом, вспоминая прошлое.

— Страха не было. Растерялся. Опомниться не дали.

— Могли бы на другой день опомниться.

— Поздно было, не хотел людей подводить.

Снова помолчали.

— Не могу понять, — сказал Колесников, — откуда у вас эта ярость?

— С тормозов срываюсь. У меня для сволочья слов не хватает, на кулаки перехожу.

— Кулак в споре не аргумент. Разве что у дикарей...

— Ошибаетесь. А чем во все времена добивались правды? Всегда — либо революцией, либо войной.

— Путаница у вас в голове, Алексей. Разные вещи путаете: одно дело — право народа, другое — право личности.

— Когда видишь какую подлость, тут не до права.

— Представьте себе, что каждый плюнет на право и станет по-своему определять, где подлость, а где нет. Что получится? Хаос! У кого кулаки тяжелее, тот и командовать станет.

— Так оно и бывает.

— Среди уголовников. А право ограждает всех — и слабых и сильных. Иначе люди давно истребили бы друг друга.

— А они и сейчас истребляют. Вы радио слушаете?

— Опять вы о другом говорите.

Мысли Кожарина совершали скачки, которые трудно было предвидеть. Не считаясь с логикой, он отстаивал свою стихийную нетерпимость ко всему, что считал несправедливым.

— Я вот чему удивляюсь: до чего же эта жизнь коряво устроена!

— Вы о какой жизни говорите?