Труды дня

— Да Большая Бухонианская дорога. В суде был человек, присланный от Компании, чтобы следить за ходом дела. Я сказал ему свою фамилию в укромном уголке, прежде чем купил шляпу, и… пойдёмте-ка обедать, потом я покажу вам результаты этого разговора.

Рассказ о том, что ему пришлось вытерпеть, привёл Вильтона в очень раздражённое состояние духа, и не думаю, чтобы мой разговор мог успокоить его. Во время обедая, словно одержимый каким-то чисто дьявольским злорадством, с любовным упорством распространялся о некоторых запахах и звуках Нью-Йорка, воспоминание о которых особенно волнует душу тамошнего уроженца, находящегося за границей.

Вильтон стал расспрашивать о своих прежних товарищах — членах различных клубов, владельцах рек, «ранчо» и судов, на которых плавают в свободное время, королей мясной биржи, железнодорожных, керосиновых и пшеничных. Когда подали зеленую мятную настойку, я дал ему особенно маслянистую отвратительную сигару из тех, которые продаются в освещённом электричеством, украшенном мозаикой и дорогими изображениями обнажённых фигур буфете Пандемониума. Вильтон жевал конец сигары несколько минут, прежде чем зажечь её.

Дворецкий оставил нас одних, камин в столовой с дубовыми панелями начал дымить.

— Вот и это! — сказал он, яростно вороша угли, и я понял, что он хотел сказать. Нельзя устроить паровое отопление в домах, где жила королева Елизавета.

Ровный шум ночного поезда, мчавшегося вниз в долину, напомнил мне о деле.

— Ну, так что же насчёт Большой Бухонианской? — спросил я.

— Пойдёмте в мой кабинет. Вот и все — пока.

То была кучка писем цвета зельтерского порошка, дюймов девяти в длину, имевшая очень деловой вид.

— Можете просмотреть это, — сказал Вильтон. — Я мог бы взять стул и красный флаг, пойти в Гайд-Парк и наговорить самых ужасных вещей про вашу королеву, проповедовать какую угодно анархию, и никто не обратил бы на это внимания. Полиция — черт бы её побрал! — защитила бы меня, если бы я своей выходкой навлёк на себя неприятность. Но за такой пустяк, что я махнул флагом и остановил маленький грязный скрипучий поезд, проходящий к тому же по моей собственной земле, на меня обрушивается вся британская конституция, словно я бросил бомбу! Я не понимаю этого.

— Не более понимает и Британская Бухонианская дорога, по-видимому. Я перелистывал письма. Вот начальник движения пишет, что совершенно непонятно, как кто-либо мог… Боже мой, Вильтон, да вы действительно сделали это! — Я хихикнул, продолжая чтение.

— Что тут смешного? — спросил хозяин.

— Кажется, что вы или Говард за вас остановили северный поезд, идущий на юг в три часа сорок?

— Ещё бы мне не знать этого! Они все набросились на меня, начиная с машиниста.

— Но ведь это поезд, идущий в три сорок, — «Индуна». Ведь вы, конечно, слышали об «Индуне» Большой Бухонианской дороги?

— Как я могу, черт возьми, отличить один поезд от другого? Они идут почти через каждые две минуты?

— Совершенно верно. Но ведь это была «Индуна», «единственный» поезд по всей линии. Он был пущен в начале шестидесятых годов и никогда не был остановлен.

— Я знаю! Со времён пришествия Вильгельма Завоевателя или с того времени, когда король Карл прятался в его топке. Вы такой же, как все британцы. Если он ходил без остановки столько времени, то пора было остановить его раза два.

Американец стал ясно проглядывать в Вильтоне, его маленькие руки с тонкими кистями беспокойно двигались.

— Предположим, что вы остановили бы имперский экспресс или западный циклон?

— Предполагаю. Я знаю Отиса Гарвея — или знал прежде. Я послал бы ему телеграмму, и он понял бы, что со мной произошла свинская штука. Это я говорил и здешней ископаемой британской компании.

— Так вы отвечали на эти письма, не посоветовавшись с адвокатом?

— Конечно отвечал.

— О, моя благословенная страна! Продолжайте, Вильтон.

— Я написал, что был бы очень рад видеть их председателя и объяснить ему все в трех словах, но это оказалось невозможным. По-видимому, их председатель какой-то бог. Он был слишком занят, и, ну можете прочесть сами, они потребовали объяснений. Смотритель станции Эмберли Ройяль, а он обычно пресмыкается передо мной, требовал объяснения, да поскорее. Главный инженер в св. Ботольфе требовал три или четыре объяснения, а лорд Муккамук, что смазывает локомотивы, требовал по объяснению каждый день. Я говорил им — говорил раз шестьдесят, что остановил их святой и священный поезд, потому что хотел войти в него.