Труды и дни мистера Норриса. Прощай, Берлин

– На самом деле я ведь не заразная, понимаешь, Кристоф?.. Ты ведь ничего плохого не думаешь.

– Нет, Эрна, конечно, нет.

– Уйма здешних девушек не заразные. Их просто надо немного подлечить, как и меня… Доктор говорит, что если я буду следить за собой, то стану такой же сильной, как раньше. И что, ты думаешь, я, прежде всего, сделаю, когда меня выпустят отсюда?

– Что же?

– Первым делом я получу развод, а потом найду мужа. – Эрна рассмеялась с оттенком горького торжества. – Это у меня не отнимет много времени – можешь мне поверить.

После чая мы сидели наверху в палате. Фрау Новак одолжила у кого-то граммофон, чтобы мы могли потанцевать. Я танцевал с Эрной. Эрика танцевала с Отто. Она была похожа на неуклюжего сорванца и громко хохотала всякий раз, поскользнувшись или наступив Отто на ногу. Отто улыбался, умело вел ее, плечи у него топорщились, и он по-обезьяньи сутулился, как было принято в Халлешкес Тор. Старая Матушка сидела на постели, глядя перед собой. Когда я обнял Эрну, я почувствовал, что она вся дрожит. Было почти совсем темно, и никто не предложил включить свет.

Перестав танцевать, мы уселись на кроватях вокруг стола. Фрау Новак начала рассказывать о своем детстве, как она жила со своими родителями на ферме в Восточной Пруссии.

– У нас была собственная мельница, – говорила она, – и тридцать лошадей. Лошади моего отца были лучшими в округе, они много раз брали призы на бегах.

Палата погрузилась во тьму. Окна зияли в темноте огромными светлыми прямоугольниками. Эрна, сидевшая передо мной на кровати, нащупала мою руку и потянула ее к себе, потом прильнула ко мне и обвила мою руку вокруг себя. Она сильно дрожала.

– Кристоф, – шепнула она мне в ухо.

– …а в летнее время, – продолжала фрау Новак, – мы часто ходили на танцы в большой амбар у реки.

Мои губы прижались к горячим сухим губам Эрны. Никаких эмоций я не испытывал: все это казалось лишь эпизодом длинного, довольно зловещего и многозначительного сна, который мне снился весь день.

– Я так счастлива сегодня, – прошептала Эрна.

– Сын почтмейстера любил играть на дудочке, – говорила фрау Новак. – Играл он прекрасно – хотелось плакать.

От постели, на которой сидели Эрика и Отто, доносился шум, как будто там дрались, и громкое хихиканье.

– Отто, гадкий мальчишка! Ты что делаешь! Вот расскажу твоей матери!

Через несколько минут пришла сестра, чтобы сказать нам, что автобус отправляется.

– Клянусь тебе, Кристоф, – шептал мне Отто, когда мы надевали пальто. – Я мог делать с этой девчонкой все что угодно! Она была моя… А ты хорошо провел время со своей? Немного тощая, да? Но бьюсь об заклад, настоящий огонь!

Вместе с другими пассажирами мы влезли в автобус. Пациенты толпились рядом, прощаясь с нами. Закутанные с головой в свои одеяла, они могли сойти за представителей какого-то лесного племени.

Фрау Новак расплакалась, но силилась улыбнуться.

– Скажи отцу, что я скоро приеду.

– Конечно, приедешь, мама! Теперь ты скоро поправишься. Скоро будешь дома.

– Пройдет совсем немного времени… – всхлипывала фрау Новак, слезы струились по щекам, освещая страшную лягушачью улыбку. Вдруг она начала кашлять, – казалось, ее тело сейчас сложится пополам, как у куклы на шарнирах. Сжав руки на груди, она захлебывалась надрывным кашлем, словно отчаявшееся раненое животное. Одеяло сползло с головы и плеч; выбившаяся прядь упала на глаза – она слепо трясла головой, стараясь откинуть ее. Две сестры деликатно пытались увести ее, но она яростно сопротивлялась. Она не желала уходить с ними.

– Иди в дом, мама! – умолял ее Отто. Он сам чуть не плакал. – Пожалуйста, иди в дом! Ты умрешь от холода!

– Пиши мне хоть изредка, Кристоф! – Эрна схватила меня за руку, словно боясь утонуть. В глазах ее было написано нескрываемое отчаяние. – Хотя бы открытку… просто надпиши свое имя.

– Конечно, напишу.

Они столпились вокруг нас в маленьком световом пятне от пыхтевшего автобуса, их освещенные лица казались зловещими призраками на фоне черных сосновых стволов. Это была кульминация моего сна: мгновение ночного кошмара, которым он должен был кончиться. И тут мною овладел какой-то нелепый страх, что они могут напасть на нас, – банда жутковатых, безмолвных закутанных фигур стаскивает нас со скамеек и кровожадно волочит куда-то в гробовом молчании.

Но вот все кончилось. Они ушли в темноту, – в сущности, безобидные, как призраки, а наш автобус, грохоча колесами, покатил к городу сквозь глубокий, невидимый нам снег.

5. Ландауэры

Однажды ночью, в октябре 1930 года, через месяц после выборов, на Лейпцигерштрассе произошел страшный переполох. Банды нацистских молодчиков устроили антисемитскую демонстрацию. Они хватали темноволосых носатых прохожих и били окна во всех еврейских магазинах. Само по себе это событие не было таким уж выдающимся, никого не убили, стреляли мало, арестовали не более двадцати человек. Я помню о нем лишь потому, что тогда впервые столкнулся с берлинской политикой.

Фрейлейн Мейер, конечно, была в восторге: