Труды по античной истории

11. Все это хорошо, но что нам показывают его дела: случайные успехи, жестокость на войне и неразумное применение силы или большое мужество и справедливость, большую сдержанность и благоразумие[615] человека, который во всем поступал благопристойно и разумно, руководствуясь трезвым и рассудительным расчетом? Клянусь богами, я не могу определить, что тут он проявил мужество, здесь – человеколюбие, а там – самообладание, потому что оказывается, что всякое его дело состояло из всех добродетелей сразу. Своим примером он подтверждал то утверждение стоиков, согласно которому все, что мудрец ни делает, он совершает, сообразуясь сразу со всеми добродетелями, и хотя кажется, что в каждом поступке играет главную роль одна добродетель, однако она привлекает все остальные и приводит дело к концу вместе с ними[616]. В военных предприятиях Александра можно увидеть человеколюбие, в кротости – мужество, в щедрости – рачительность, в пылкости – миролюбие, в любви – умеренность, в беспечности – отсутствие праздности, а в трудолюбии – упрямства. Кто еще соединял с военными действиями – праздники, а с торжественными шествиями – походы, осаждая города, устраивал празднества в честь Вакха[617], свадьбы и пышные бракосочетания, кто был суровее по отношению к поступавшим несправедливо и мягче – к потерпевшим неудачу, кто, наконец, был страшнее для врагов и снисходительнее к нуждающимся? Вот тут мне кажется к месту привести слова Пора. Когда его, взятого в плен, привели к Александру и тот спросил у него, как с ним поступить, Пор ответил: «Как с царем, Александр». Спрошенный еще раз, не хочет ли он чего-либо еще, он сказал: «Ничего, ибо все заключено в словах: как с царем»[618]. Мне представляется, что во всех поступках Александра ясно видно, что он поступал как философ. Именно в этих словах заключено все, что касается Александра[619]. Влюбившись в дочь Оксиарта[620] Роксану, которая среди пленниц принимала участие в хоровой пляске, он не подверг ее насилию, а поступив, как философ, взял в жены[621]. Увидев, что Дарий насмерть поражен копьем, он не бросился приносить жертвы и не воспел хвалебную песнь в честь того, что длительной войне был положен конец, а поступил, как философ: снял с себя плащ и накинул его на умершего, как будто хотел скрыть тот позор, который претерпела Удача этого царя[622]. Однажды, когда ему подали не подлежащее огласке письмо от матери, а оказавшийся рядом Гефестион[623] простодушно заглянул в него, Александр, доверяя своему другу, не стал ему препятствовать, а как философ приложил свой перстень к его устам как будто для того, чтобы запечатать их[624]. Итак, если эти поступки нельзя назвать поступками философа, то каковы же должны быть последние?

12. А теперь сравним его поведение с тем, как вели себя признанные философы. Сократ не стеснялся разделять ложе с Алкивиадом. Александр же, когда Филоксен, бывший наместником прибрежных областей, написал ему, что в Ионии имеется мальчик, которому нет равных ни по свежести, ни по красоте, и спросил, не прислать ли его, резко ответил: «Ты верно совсем не знаешь меня, сквернейший человек, раз пытаешься угодить мне такого рода приманкой»[625]. Мы поражаемся тому, что Ксенократ[626], которому Александр послал в подарок пятьдесят талантов, не принял этих денег, а тому, что Александр послал их, почему-то не поражаемся. Ксенократ не нуждался в богатстве благодаря философии, а Александр нуждался в нем ради той же самой философии для того, чтобы оказывать благодеяния таким, как Ксенократ, людям… Сколько[627] раз говорил это Александр, попадая в тяжелое положение или подвергаясь опасности? По той причине, что природа сама по себе обладает свойством вести к прекрасному, мы полагаем, что всем людям свойственно иметь здравые суждения, однако философы превосходят остальных людей в том, что в минуту опасности они сохраняют полную ясность и твердость своих мыслей и следуют не таким общеизвестным утверждениям, как «лучшая доля в одном…»[628] или «смерть – это конец для всех людей»[629], ведь в минуту опасности обстоятельства сокрушают любые выводы, а впечатления от пережитого ужаса лишают суждения всякой ценности, ибо «страх отшибает» не только «память»[630], как говорит Фукидид, но к тому же любые стремления, замыслы и желания, а поэтому философия окружила спасательными канатами…[631]

К вопросу об интерпретации мифографических текстов логографов и периэгетов