Трупоукладчик

Что-то во всей этой african story не складывалось. То ли Фаддей Петрович пр нашей давнешней встречи сознательно опустил некоторые вешки своей биографии, то ли позабыл за давностью, то ли существовала ещё какая-то причина? Хотя его информация была во многом правдива. Вспомнил про Доспехова, например. А про африканскую страсть жены умолчал. И то правда: не рассказывать же первому встречному о слабостях парадного подъезда своей любимой супруги? Да и когда это было? А вот что касается «комиссии»? Не нравятся мне такие инспекции. После них возникали проблемы. Со здоровьем. И жизнью. У тех, кто неправильно понимал авангардную роль партии в истории международного освободительного движения.

На вопрос об этой таинственной инспекции, канувшей в глубину веков, мог ответить только Фаддей Петрович Фирсунков, этот зыбкий человечек, любитель алых тюльпанов.

И что мешает мне навестить подмосковный райский уголок, который я когда-то давно посещал? Где сибирские пельмени с солдатскими пуговицами. Где наливочка цвета летнего заката. И где меня ждут с нетерпением. В качестве жениха, поскольку у бывшего дипломата имелась старая дочь Ирочка.

К счастью, мое последнее предположение оказалось ошибочным. Когда я подъехал к дачному терему-теремку, то обнаружил картину обновления. У забора стоял крепыш с обнаженным офицерским торсом, но в старых галифе и красил доски. В ядовитый зеленый цвет. На его армейском мусале блуждала озабоченная хозяйская улыбка. Дом уже был подвержен лакокрасочной экзекуции; вокруг него суетились две дамы в неглиже.

Выбравшись из машины, я направился к калитке. Маляр несказанно удивился:

— А вы к кому, собственно?

Я хотел опрокинуть ведро с краской на голову хозяйчику, но решил подождать. Пока. Молча прошел на дачную территорию. Услышал жалобно-требовательный голос от забора:

— Лилия Аркадьевна, это что, к вам?

Мадамы всполошились, точно под их белы ноженьки плюхнулась выпрыгивающая мина ОЗМ-72. Такая реакция вполне понятна: когда такая мина взрывается, две тысячи стальных шариков превращают зеваку в фарш. Впрочем, я как-то не был готов к роли ОЗМ-72.

— Что такое, что такое? — закудахтала Лилия Аркадьевна, старая крашеная курица. — Не волнуйтесь, Артур, это вредно… — И мне: — В чем дело, гражданин? — Я не обратил внимания. — Артурчик, так это наверняка к Фаддею Петровичу, ха-ха, — отмахивала белесо-жирноватыми руками. — Вы же к нему? Фаддей Петрович у себя. — И указала на теплицу, светлеющую стеклом за кустарником.

Я шаркнул ногой и пошел по тропинке. Приближаясь к знакомой мне теплице, я обнаружил странное захламление в её окрестностях. Банки-склянки-жестянки — как осколки от пищевых снарядов. Не здесь ли проходит линия фронта между новым миром и старым?

Я оказался недалек от истины. В теплице был устойчивый запах перегноя. На грядках тлели мертвые цветы. Что за перемены в раю? И словно услышав этот мой душевный вопрос, в углу случилось некое телодвижение — и перед моими изумленными глазами предстал ханыга в облике… Фаддея Петровича. Я сел, потому что стоять мне не позволила совесть.

— Кто тут? — прохрипел бывший дипломат. — Я просил… меня не беспокоить. Basta!

— Фаддей Петрович, что это с вами, дорогой? — не сдержал я нервного смешка. — Что случилось?

— А то! — икнул. — Протест!..

— Протест? Против чего?

— Против всего… этого… — Махнул рукой в сторону дома. — И того тоже. — Плюнул на себя. — Пппьешь?

— Пью, — сказал я по такому случаю.

— А этот… Артур-р-рчик не пьет, — проговорил, как выматерился по-черному. — Не пьет, здоровье бережет, дурак… — Вытащил бутыль с малиновым самогоном. — Из уважения, говорит, к жене и вашей дочери, будущей матери моих детей. Тьфу!

— Так это супруг Ирэн, как я понимаю?

— Совершенно верно, молодой человек… — Неверной рукой разлил пойло по стаканам. — Спелись они там… А я спился в знак протеста.

Я покачал головой. Воистину русский человек — загадка природы. Кто мог подумать всего полгода назад, что затюканный бывший атташе способен на сопротивление. По форме странной, но по сути — верной. Хотя что-то, видимо, подвигло Фаддея Петровича на этот подвиг?

— Ну-с, за нас, свободных от ига иродового племени, — и плеснул в себя стакан.

И пока он заглатывал разбавленную радость жизни, я тоже выплеснул стакан. В цветочный сухостой.

Потом мы занюхали рукавами, каждый своим, и уставились. Друг на друга. Лицо моего собутыльника обмякло; так обмякает воздушная гондола на земле, когда в неё пытаются без особого успеха нагнать горячего воздуха.

— Извините, мы, кажется, знакомы? — осторожно поинтересовались у меня. — Знаете, хорошая память… зрительная… но…

Я напомнил. О пельменях. И медной солдатской пуговице, мною прокушенной. Фаддей Петрович просиял: ба, Александр, по батюшке Александрович, по фамилии Александров. Как же, как же, помнит, помнит. Какая нелегкая занесла меня снова в этот чертополошный край? Я ответил. Фаддей Петрович в глубокой задумчивости наполнил стакан бурдой.

— Комиссия-комиссия! Сколько их было. Уж больше двадцати лет прошло. Не помню.

Я накрыл ладонью наполненный стакан.

— Надо вспомнить, Петрович.