Трус

армейский вид. Его плотная, тяжелая фигура строевого

ефрейтора аккуратно подпоясана ремнем и выдает

образцового кадрового солдата.

Д о р о ф е й. Здравия желаю. Уходишь, что ли?

Степан вышел.

Депеша есть?

Т а н я. Есть. Из штаба. (Запечатала депешу, вложила в разносную книгу.) Дорофей Назарыч... Вы в город пойдете, да?

Д о р о ф е й. В город? Обязательно требуется мне в город. Нынче просился у Золотарева, да, видать, не в добрый час. Ладно, попытаем счастья завтрашний день. С утра Тиц дежурит - может, даст увольнительную.

Т а н я (внимательно рассматривает его лицо. Губа у Дорофея рассечена и вспухла). Что это?

Д о р о ф е й. Так. Лихорадка. (Взял разносную книгу и пошел к выходу.)

Т а н я. Дорофей Назарыч! Минуточку еще. А что Василий, он... (Замялась.)

Д о р о ф е й (улыбнулся). Что Василий? Здравствует. Вернулся с линии на пост заступил. (Смотрит на Таню.) То-то, я вижу, он нынче под окном тут на скамеечке сидит.

Т а н я (вздыхает). Он часто сидит. Все смеется, говорит: "Через вас телеграфистом стану, морзу слушать научусь". Хороший он, веселый, да?

Д о р о ф е й. И я говорю, что хорош. (Вышел.)

Таня вздыхает. Звонит телефон.

Т а н я (берет трубку). Да... Опять я... У нас ничего. А у вас?

Тесный зал буфета первого класса. Здесь живут не

первую неделю. Люстра бросает желтоватый свет на

грязный мрамор столиков, скомканные простыни на

плюшевых диванчиках, зияющие стекла массивного,

похожего на орган буфета, облупленное, осыпанное

окурками пианино. Их трое. За столиком командир части

штабс-капитан Рыдун составляет рапорт. Он портит уже

не первый лист бумаги. У штабс-капитана круглая

седеющая голова, ординарнейшее и по-своему

добродушное лицо постаревшего службиста. На нем

рейтузы и желтое сомнительной свежести белье. На

диванчике, подмяв растерзанную постель, вытянулась

полуприкрытая сползшей шинелью хилая фигурка. Это

прапорщик Золотарев. Он спит. Одна нога разута,

другая в наполовину снятом сапоге съехала на пол.

Третий офицер - поручик Шебалин, тридцатилетний,

рослый, в расстегнутом кителе с поручичьими погонами,

кончил бритье и внимательно рассматривает в карманное

зеркальце порез. Затем он встал, морщась осмотрелся

кругом и подошел к висящему на стене отрывному

календарю. Остановился, непочтительно разглядывая

изображенного на календаре курносого человечка в

мундире пехотного полковника, задумался, вспоминая

наступившее число, и лениво рванул к себе десяток

листков.

Ш е б а л и н (он не в духе и говорит медленно, как бы сам с собой). С тех пор как существует российская регулярная армия, господа писатели рассказывают о пехотном офицере пошлости. Пехотный офицер пьет плохой коньяк, играет в карты на провиантские деньги, ничего не читает, кроме сальностей, и пристает к юбкам на каждом постоялом дворе. Он мечтает о чистой и человеческой жизни, сидя в кабаке, и превращает в кабак все, что встречает в жизни чистого и человеческого. Одни залечивают гонорею и женятся на пожилых бабах. Другие - стреляются. Сюжет, ставший литературной традицией. (Пауза.) Вся гнусность заключается в том, что это, вероятно... правда.

Р ы д у н (ворчит). Интеллигентские рассуждения! Стыдитесь. Вы офицер! Я не узнаю армии!..

Ш е б а л и н. В армии я узнаю свою страну. Империя нищих, попирающая ногами неисчислимые богатства, похороненные в ее земле. Страна голодных рабов и азиатских царьков, надевших штаны с лампасами, но не научившихся мыться...

Р ы д у н (непроизвольно запахивает на груди рубашку). Поручик!

Ш е б а л и н. Я вас лично очень уважаю, Евграф Антонович. (Пауза.) То, что сейчас происходит, возможно только у нас... Страна, где все талантливые люди пьют горькую, а бездарность возведена в официальную добродетель! Великая держава, не понявшая в Европе ничего: ни парламентаризма, ни промышленности, усвоившая телеграф лишь для того, чтобы передавать по нему идиотские циркуляры, написанные языком допетровских канцелярий.

Р ы д у н. Вы с ума сошли! Я требую, чтоб вы замолчали. Если однажды все пойдет к черту, то виноваты будут в первую голову такие молодчики, как вы. Человек, который смеет так говорить о своем отечестве, опаснее бунтовщика. Есть понятия священные, поручик.

Ш е б а л и н (спокойнее). Прошу прощения. Готов признать, что я погорячился. Но я прошу вас, Евграф Антонович, как командира части, как старшего по чину, разъяснить мне мои задачи. Из каких стратегических соображений мы позволяем плевать себе в рожу на Востоке? Какие тактические задачи командованию угодно поставить перед поручиком Шебалиным, который перед лицом грозных событий пятую неделю живет мирной жизнью станционного жандарма? Наконец...

Р ы д у н (заткнул уши). Я знаю не больше вашего! И это не мое дело! Есть люди, которые пишут приказы. Я их выполняю. Я не узнаю армии! Это не офицеры! Армии нужны командиры, а не декаденты! Вы распустились до предела. У вас нет воинского духа! Где Тиц? Он должен дежурить! Почему я не знаю, где Тиц?

Ш е б а л и н. Прапорщик Тиц, с вашего разрешения, уехал в город.