Трущобы Петербурга

Сколько я сидела на нем, сколько наслаждалась, глядя на холодеющий труп своего мучителя, своего тирана, я не помню! Но скоро, однако, я очнулась, пришла в себя и начала соображать, что мне дальше делать, и сделала следующее: за ноги стащив труп к швейцарскому домику, около которого находится высохший колодец, туда я и бросила его вниз головой, кинжал вытерла об траву, травой же стерла кровь на тропинке и засыпала землей, убрала веревку, а затем спокойно, как ни в чем не бывало отправилась домой и легла спать.

— ЧТО ЖЕ, В ту ночь вы могли спать спокойно? — спросил я Казимиру.

— Я спокойно спала. Я рада была, что он погиб от моей руки. Этим я себя сначала утешала, но потом уже просветлел рассудок, и я сообразила, какой грех на душу взяла. Я ничего не могла делать, нигде не находила места, его призрак преследовал меня днем и ночью, и вот я решила покончить и с собой… Вот, господин следователь, большая я грешница. Я и убила, и на себя хотела руки наложить; судите меня, на все я готова!.. — так закончила свой печальный рассказ Казимира и залилась горькими слезами.

Мне искренно было жаль эту бедную, несчастную женщину. Её откровенная речь дышала не цинизмом, не рисовалась она своим преступлением, а наоборот, в каждом ее слове, манере и интонации выражался как бы протест против той несчастной жизни, которая выпала на ее долю; в своем преступлении она видела естественное и последовательное явление, необходимое звено в бесконечной цепи ее жизненных бедствий, тревог и мучений.

Следствие это я закончил быстро и к нему, в качестве вещественного доказательства, приложил дорогой, английской стали кинжал, который передала мне Казимира. На нем сохранились и следы крови, и даже осталась в нескольких местах примятая и засохшая трава, о которую Казимира вытирала ее от крови Зваровского.

Недолго прожила Казимира после ареста и отправления в острог. У нее быстро развилась скоротечная чахотка, и она, не дождавшись приговора суда, умерла в тюремном лазарете.

Роковое наследство (Рассказ конвойного офицера)

АРЕСТАНТСКИЕ ПАРТИИ ИЗ Варшавы в Москву отправлялись вечером, по воскресеньям. В воскресенье, под Рождество, мне выпала отвратительная командировка отправляться с партией и проводить праздник не в кругу своих близких и знакомых, а в дороге, в тесном и отвратительном купе арестантского вагона.

Из тюрьмы партия выходила вечером, и я прибыл туда за полчаса до ее отхода, когда унтер-офицер, по моему поручению, оканчивал уже приемку от дежурного по тюрьме помощника. Унтер-офицер отрапортовал мне о количестве назначенных для сопровождение арестантов конвойных и, вытянувшись, ждал моих приказаний.

— Сколько всего арестантов? — спросил я

— Сто тридцать два человека, ваше благородие.

— Документы на всех в порядке?

— Так точно.

— Каторжных сколько?

— Тринадцать, ваше благородие.

— Бесова дюжина, значит… Кончай скорей приемку, и пора выходить, — приказал я и отошел в сторону, где заковывали каторжников.

Помещение, где происходила приемка партии, находилось в нижнем этаже тюрьмы и представляло из себя мрачную огромную залу, с низкими сводами, каменными полами и едва заметными маленькими окнами, вследствие чего оно и днем, и ночью освещалось тусклыми, закоптелыми керосиновыми лампами и от этого становилось еще мрачнее, еще неприветливее. Бледные лица арестантов, в их неприглядном костюме, стук молотка, бряцанье кандалов, сдержанный гул голосов, однообразное выкрики конвойного:

— Обыскать и осмотреть кандалы.

Наконец вся эта тюремная обстановка как-то особенно скверно на меня действовали. В тюрьму я приехал с большого вечера у моих знакомых, где было очень весело — оживленные лица разодетых дам, светская болтовня, ухаживание, музыка, танцы, а здесь — все эти люди уже свели с жизнью расчеты и за свои увлечения несут каждый свое наказание.

— Ваше благородие, вот дворянин кормовые требует, — доложил унтер-офицер, подводя ко мне молодого, еще и довольно симпатичного арестанта.

— Как фамилия? — спросил я арестанта.

— Руджицкий, ваше благородие.

— Какой категории?

— Каторжник.

— Каких же тебе, братец, кормовых?

— Я до осуждения принадлежал к привилегированному сословию.

— Все равно, раз ты лишен всех прав, в тюрьме продовольствие с общего котла, а в пути — пища в сухом виде, денег никаких не полагается, — строго заметил я.

Арестант по-военному повернулся, показал мне яркого «бубнового туза» на спине своего серого халата и, побрякивая кандалами, уныло побрел на свое место, к партии.

«Это, верно, и есть тринадцатый, — думал я. — Тоже, может быть, вращался в хорошем обществе и весело жил, а теперь вот в какую обстановку попал и хлопочет о двугривенном!»