Трущобы Петербурга

— Скажите, вам не пришлось прибегать к своей аптеке, которую вы так отстаивали в Москве? — спросил я Чарноминскую, чтобы как-нибудь завязать разговор.

— Благодарю вас, пока еще нет.

— Я думаю, что до Одессы вам и не придется к ней прибегать; погода чудная, в вагонах тесноты особенной нет; вот на пароходе, там другое дело.

— А вы думаете, что хорошей погоды и воздуха совершенно достаточно, чтобы человек, в каком бы он ни был положении, чувствовал себя хорошо, — несколько обидчиво заметила Чарноминская.

Я сконфузился и поспешил сказать:

— Я, конечно, говорю о внешних причинах, а не о других каких-нибудь.

— Вот именно эти другие причины и дают мне чувствовать, что до Сахалина я не доеду — это свыше моих сил! Вы только подумайте, сколько я перенесла горя, стыда и лишений, и что еще предстоит мне впереди.

— Да, со слов полковника я несколько знаком с вашим несчастьем, но я так и не понял в чем там дело.

— Что же тут понимать? Из моего путевого документа вы можете все видеть и все понять: я и убийца, и детоубийца, и за это, «при смягчающих вину обстоятельствах», присуждена к четырехлетним каторжным работам. Словом, перед вами — каторжанка, и больше ничего! Ха, ха, ха, ка-то-ржанка — хорошо как звучит это слово — не правда ли? Боже мой! Боже мой, того ли я ждала от жизни! Да если бы знала да выдала это, я бы удушила себя, отравилась, еще когда была в гимназии и получала двойки, которые меня так сильно огорчали, и лучше бы было!.. — Она разволновалась, и слезы ручьями потекли из ее красивых глаз. Я утешал бедную женщину, как мог, и когда она несколько успокоилась, заметил:

— Вы напрасно такого ужасного мнения о Сахалине. Как далекая ссылка, он, действительно, страшен, но на Сахалине скорее, чем в Сибире, образованный человек может хорошо устроиться.

— Как же это я могу там устроиться… интересно?

— Прежде всего вы не забывайте, что правительство, заботясь о скорейшей колонизации Сахалина, на котором теперь более пятнадцати тысяч русского населения, занято в настоящее время прочной постановкой там врачебного и школьного дела, для какой цели и выписывает из Европейской России докторов, фельдшеров и учителей, которым платят немалые деньги. Тяжело будет только первый год, в течение которого вы должны себя хорошо зарекомендовать перед тамошним начальством и ни в чем не проявлять своей злой воли, то есть не бунтовать, исполнять распоряжения, не делать попыток к побегу и не склонять к тому других.

— Полноте, разве мыслимо женщине бежать с Сахалина?

— Значит, мыслимо, когда оттуда бежала Софья Блюнтшвейн, или, как ее звали, Золотая Ручка. Вы, конечно, не только не бегите, но, устроившись учительницей, выйдете за какого-нибудь тамошнего начальника замуж и заживете припеваючи.

— Ну, замужество совсем мне не улыбается.

— Господь с ним!

— Я нечто подобное уже испытала и, как видите, горько за это наказана.

Чарноминская несколько успокоилась и даже повеселела, почему я тут же спросил ее:

— Расскажите, если можно, как случилось с вами это несчастье?

— Не думаю, чтобы для вас моя печальная история представляла какой-нибудь интерес, но если вы уж так хотите — извольте, я вам расскажу все.

Кстати, мы отсюда еще, должно быть, не скоро выберемся, и нашего поезда не видно.

Чарноминская прекрасно говорила по-русски, и только когда сильно начинала волноваться, в речи ее замечался польский акцент. Говорила она музыкальным, чарующим голосом, так что ее можно было прямо заслушаться.

РОДИТЕЛИ МОИ БЫЛИ богатыми помещиками Петроковской губернии, и я у них была единственная дочь. Любили они меня до баловства, до безумия, в особенности мать. Когда нужно было серьезно заняться моим воспитанием, родители переехали в Варшаву и отдали меня там в лучшую гимназию. Училась я прекрасно и этим еще больше как бы поощряла родителей меня баловать. Как в имении, так и в Варшаве, родители жили на широкую барскую ногу; постоянно вечера, балы, карты, словом, не проходило дня, чтобы у нас не обедало несколько человек, а вечером собиралось уже целое общество. Отец любил поиграть в карты и еще более любил поухаживать за хорошенькими женщинами. Последнее обстоятельство очень часто служило предлогом для ссор между родителями, после которых я всегда заставала мою бедную матушку в спальне в слезах.

Это я видела и, не зная настоящей сути дела, осуждала отца. Так шло до окончания гимназии. Когда я была в последнем классе, родители мои, как оказывается, проживали последние гроши когда-то огромного состояния, и когда я закончила гимназию и с наградой в руках, счастливая и довольная, прибежала домой — вместо радости, объятий и поцелуев увидала матушку всю в слезах, взволнованную и несчастную. Отца не было дома, и матушка сообщила мне, что мы окончательно разорены.