Трущобы Петербурга

Когда я служил в К-ском полку в Варшаве, я часто бывал в семействе моего товарища по полку Бэйского, состоявшем из жены, мужа и сестры жены, девицы. Все они были люди очень веселые, симпатичные, гостеприимные, и у них всегда было приятно проводить время. С самим Бэйским мы были на «ты» и нередко за стаканом вина просиживали до глубокой ночи. Он был вспыльчивый, но большой добряк, и в полку его все любили. Часто у них бывали вечера, на которых играли в карты, плясали и пели.

На этих вечерах в последнее время между нашим братом военным начал показываться штатский — некий Лясий, который мне при первом же знакомстве показался чрезвычайно несимпатичным. Он был какой-то слащавый и приторный в разговорах и любезностях, слишком предупредительный и всем как бы искал случая чем-нибудь угодить, подделаться. Красоты в нем я никакой не замечал, правда, он был высокого роста, хорошо сложен, но его кудрявая голова с выпуклыми глазами и толстыми, отвислыми, как у лошади, губами напоминала мне болванов, выставленных в окнах хороших парикмахерских. Женщинам между тем он нравился и подкупал их больше всего тем, что, как дилетант и поверхностный во всем человек, он немного играл на рояле, немного пел, умел вальсировать — словом, имел внешность и лоск, на что так падки женщины.

Чем он занимался, кто он и что он, как я, так и сам Бэйский не знали, а между тем Бэйский сам его где-то раскопал и ввел в дом, где его любезно принимали и где он стал, как потом я уже заметил, для госпожи Бэйской самым желанным гостем. После данному обстоятельству я, впрочем, ничуть не удивлялся.

Госпожа Бэйская была ветреная, пустая женщина и в подобных только людях, как Лясий, видела настояние таланты. Талант у Лясия, действительно, не замедлил проявиться. Летом Бэйские еще жили на даче, недалеко от Варшавы, куда супруг только раз или два в неделю мог приезжать отдохнуть. Как-то раз мы отправились с Бэйским на дачу в страшную погоду. Лил дождь как из ведра, ветер дул такой, что едва можно было держаться на ногах. Тем не менее мы, шлепая по колени в грязи, около десяти часов вечера добрели до дачи.

На даче между тем нашли мы только прислугу и мирно спавшую девочку Бэйских, Надю, а госпожа Бэйская с Лясием, как объяснила нам прислуга, были у соседей, куда направились и мы.

Наше появление там было для всех неожиданностью, и я живо, как теперь, помню, какими взглядами обменялись госпожа Бэйская с Лясием при виде мужа, а он, вахлак, ничего не замечая и уверенный в своей жене, принялся весело рассказывать о своем путешествии, демонстрируя свою намокшую, непрезентабельную фигуру.

«Ну, — подумал я, — скоро же у них сладилось дело с этим проходимцем!»

Госпожа Бэйская с тех пор сделалась для меня противной, я видеть ее не мог и стал реже бывать у них.

Скоро у них, вследствие влияния Лясия, начались несогласия, но потом все прекратилось, и Бэйские не переставали по-прежнему принимать Лясия с распростертыми объятиями, как и всех, кормить, поить и даже денег давать. Учащенные посещения Лясия в конце концов, однако, кончились тем, что Бэйские через несколько времени, без всяких видимых причин, разъехались, и госпожа Бэйская сошлась с Лясием, который всячески ее эксплуатировал и, наконец, бросил, а через несколько времени и сам исчез куда-то из Варшавы.

Госпожа Бэйская, брошенная Лясием, стала слишком свободно смотреть на семейные отношения и, потеряв всякое представление о нравственности, переходила с рук на руки, между тем как Бэйский прекрасно устроился со вдовой нашего товарища по полку П. К., — женщиной во всех отношениях милой и достойной его характера и доброго сердца.

Вскоре после этого я из Варшавы был переведен сюда и о Бэйских и Лясие ничего не слыхал. Можете себе представить, как поразила меня через несколько лет встреча с этим господином здесь в тюрьме!

Как-то не особенно давно, прохожу я по канцелярии и вижу, что у стола моего делопроизводителя стоит какой-то арестант — по-видимому, бродяга, так как правая сторона его головы была обрита. Я всегда люблю поговорить с арестантами, в особенности с бродягами — интересный и бывалый народ, — почему и теперь обратился с вопросом.

— Ты что тут, братец, делаешь?

— Письмо получаю, ваше высокоблагородие.

— Откуда может бродяга получать письма?

— Я получаю, ваше высокоблагородие, от приятелей.

— Дай сюда письмо.

На письме четко, по-видимому женской рукой, было написано:

Московская тюрьма, бродяге Никифору

Штемпель на конверте был «Варшава».

Я стал припоминать. Голос этого бродяги показался мне как будто знакомым, а потому я стал внимательно всматриваться в лицо, которое бродяга умышленно от меня отворачивал. Я подошел к нему вплотную и, когда посмотрел ему прямо в лицо, сейчас же узнал в нем Лясия, несмотря на то что он был обезображен стрижкой и бритьем.

— Ты Лясий? — спросил я, смотря прямо ему в глаза.

— Никак нет, ваше высокоблагородие, я бродяга «Никифор, не помнящий родства», — дрогнувшим голосом ответил он.

— Врешь, брат, ты Лясий, и я с тобой встречался у Бэйских в Варшаве.