Царь Федор Иванович

Единственным человеком, прямо, самым очевидным образом, заинтересованным во введении патриаршества на Руси, был митрополит Московский Дионисий. И он-то как раз проявлял культурные и политические свойства деятеля, способного породить такую идею. Сделавшись главой нашего духовенства в 1581 году, он властвовал в условиях умаления Русской церкви. В годы его правления царь жил с Марией Нагой, соединенный беззаконным браком, а Церковь дважды ущемлялась в имущественных правах. Дионисий как никто другой понимал, сколь низко упал духовный авторитет Священноначалия, сколь необходимо возвысить его вновь. Он «…слыл в свое время за человека очень умного и образованного, почему и назван в летописи “премудрым грамматиком”. Обладал он силою воли и характера», — пишет митрополит Макарий (Булгаков). Действительно, владыка Дионисий имел нрав суровый и непреклонный. Мирясь с утеснениями, он шел порой на компромиссы, но мог проявить твердую волю в диалоге с монархами и их фаворитами. Так, например, в 1582 году вышел громкий инцидент с папским представителем в России Антонио Поссевино. Тот играл важную дипломатическую роль, участвуя в переговорах с королем Стефаном Баторием. Пытаясь пробудить в сердце Ивана IV благосклонность к вере католической, он вел с ним диспуты о вере. Получив от царя разрешение зайти в кремлевский Успенский собор «смотрите церковныя красоты», Антонио Поссевино не смог зайти в здание, поскольку «митрополит Деонисей пустить его не велел, что крестного знамения на себя не положил»^{137}. Поссевино позднее писал, что его со свитой как-то неудобно поставили у входа в собор вместе с людьми русской знати, да он к тому же хотел избегнуть целования руки русскому митрополиту, к чему его принуждал царь Иван, да еще боялся провокации, о которой якобы слышал заранее… В действительности же папского посланника остановили у входа в собор русские приставы, поскольку он решил зайти сам, не дожидаясь царя, а митрополит написал специальную грамоту с выписками из соборных правил, запрещавшую это^{138}. Своевольному, самоуверенному человеку дали понять, что он переходит рамки дозволенного. Другой раз, уже при Федоре Ивановиче, митрополит Дионисий пожелал примирить враждующие придворные партии Шуйских и Годуновых. Для того чтобы влезть между группировками ожесточившихся аристократов, требовалось немалое мужество. Подобным образом мог и должен был поступить истинный христианский пастырь. Не его вина, что примирение вышло притворное и продержалось совсем недолго[82]. Мог ли такой человек войти к царю с идеей превратить митрополию Московскую в патриархию? Думается, мог. Желал ли он придать Русской церкви новый блеск после трудных лет грозненского царствования, после экономического урона, нанесенного ей правительством совсем недавно? Не только желал, но и, по всей видимости, искал к тому способы. Во всяком случае, пышное венчание Федора Ивановича на царство половиною роскоши и величественности своей обязано Церкви. Нашлось бы у него достаточно интеллектуальной силы для подобного проекта? Что ж, не зря его именовали «премудрым грамматиком». И, наконец, последнее. В случае утверждения патриаршества в Москве именно Дионисий сменил бы митрополичий сан на патриарший.

Вышло иначе. Скорое падение Дионисия лишило его этой возможности.

Митрополит Дионисий был силен духом, но в качестве влиятельного игрока на арене большой политики он мог выступать, только пока за ним стояла значительная сторонняя сила — группировка высшей аристократии, враждовавшая с «партией» Годуновых: Шуйские, Мстиславские, Воротынские, Головины и т.д. В Церкви Дионисию оказывал явную поддержку лишь один архиерей — владыка Крутицкий Варлаам. Когда синклит Шуйских с многочисленными сторонниками подвергся разгрому, падение Дионисия и Варлаама оказалось делом времени.

Удивительно! Летом 1586 года митрополит Московский и всея Руси, встретившись с одним из патриархов православных, повел себя с неприступной гордостью. С одной стороны, владыка взял на себя труд неприятный, но, вероятно, необходимый: дать приезжим грекам четкое понимание фактического старшинства в межцерковных отношениях. С другой… все-таки встретились два монашествующих; из каких же иноческих традиций следовала необходимость перейти от смирения и самоуничижения к унижению другого человека, облеченного к тому же высоким духовным саном? Не автору этих строк, обыкновенному мирянину, судить высших иерархов нашей Церкви. Но стоит хотя бы сказать о некоторой соблазнительности сцены, произошедшей в стенах Успенского собора. От нее осталось в истории странное послевкусие: какое-то удалое «знай наших!». Между тем Бог позволил митрополиту Дионисию первенствовать в Русской церкви всего лишь несколько месяцев после встречи с Иоакимом. Пали Шуйские, и вслед за ними расстались с архиерейскими кафедрами их союзники.