Царь головы (сборник)

* * *

Ночь. Облако сползло, и луна, едва заметно переместившись в раме окна, снова смотрит в ординаторскую. На столе – лампа. За столом – двое. Они в белых халатах. Мужчина и женщина. Дежурный доктор и медсестра. Ночная смена. В ординаторской пахнет чаем с молоком. Чай здесь не пьют. В углах шевелятся тени.

– Вы сказали, что прежде были с ним знакомы, – говорит сестра. – Вместе учились?

– С чего вы взяли?

– Мне кажется, когда он говорил со мной… или с кем-то другим внутри себя, вы тоже были там, в его рассказе.

– Очень интересный случай. Он чувствует реальность, но иначе. Впитывает, принимает то, что вокруг, но – выборочно, вне системы. Не целиком, а фрагментарно – как осколки. Вас, меня, фотографию, книгу…

– Да-да, мне показалось, что и я тоже. Что он говорил и про меня. Только я в его истории – как будто и не я.

– Он складывает из собранных фрагментов жизнь. Такой конструктор. Или калейдоскоп. Знаете, было у Даля такое хорошее слово – «узорник». Можно составить что угодно. Штука в том, что не понятно – сам ли он по определённой схеме формирует ложную личность или здесь лотерея – как упали кости. И про строительный материал не всё понятно – что в том или ином случае служит доской и что гвоздём. Занятный экземпляр.

– Бедняга.

– Да. Не повезло. Рассказывали – машина кувыркалась, словно акробат на брусьях… А для меня – удача. Случай в медицине не описанный. Не извиняюсь даже – профессиональный, так сказать, цинизм.

За окном ветер шевелит серебряные листья лип. В углах вздыхают тени. В чёрном небе – глаз. Луна смотрит в окно, не отводя взгляда.

* * *

Марина… Да, она ушла. И мне хватило мужества понять, что не вернётся. В кафе, где отмечала день рождения её подруга, Марина кокетничала с тем типом, что, как павлин – хвостом, гордился своей выбеленной чёлкой. Я не удержался, я её ударил. С тех пор преисподняя точит о мою изнанку когти.

Можно ли представить было – меня спасает то, что прежде убивало. Спасают мысли о Марине. Вечная история: кто больше любит – тому и вилы в бок. Нет, мыслями это не назвать – воспоминания от пережитых ощущений: фантомный вкус помады, призрачно скользнувший запах, всплывшее словечко, слетавшее когда-то с её губ, точно радужный пузырёк, надутый сотней пронзительных и милых смыслов. Вчера увидел на полке книгу, которую она читала. Ей нравилось, как автор строит фразу – он плёл её, точно тяжёлую ко́су, из гибких слов, свивал кольцом и вдруг вытягивал, ловким усилием разгонял, и она звонко щёлкала хвостом, как пастуший кнут. Я снял книгу с полки, полистал. Чего я ждал? Хотел найти между страниц Марину? Там не было её. Зато сегодня в платяном шкафу я нашёл рубашку, которую Марина надевала, когда выбиралась из постели в ванну или на кухню – колдовать над туркой. На рубашке остался её волос, золотистый, длиной примерно в локоть. Я поднял его на свет в дрожащих пальцах. Сокровище, драгоценный дар. Грааль бледнеет. Во мне всё сжалось от распахнувшегося передо мной во всей своей вселенской широте горького счастья.

Массагеты… Я вспомнил одно свидетельство о них. Массагеты – было такое племя, исчезнувшее в тёмных волнах лет, кочевало в низовьях Окса и Яксарта. Геродот описывал массагетов как храбрый народ, имевший общих жён и убивавший стариков, не способных больше держать в руках оружие. Это племя в античном мире считалось непобедимым. Царица массагетов Томирис, разбив армию персов, бросила голову Кира в бурдюк с кровью (прописи: «Кир, ты хотел крови? Пей!»), так что Александр Великий предпочёл вовсе с ними не связываться (бессмертная Томирис отправила ему послание: «Если победишь, все скажут, что сын бога воевал с женщиной, а если проиграешь…») и ушёл от греха подальше походом на Индию. Так вот, Каллисфен – историк, философ и натуралист, греческий Паганель, странствовавший с войском Александра по Персии, Египту, Согдиане и Бактрии, – рассказывал о массагетах, будто бы народ этот невозможно одолеть, потому, что его жрецы (а массагеты, по Страбону, почитали одного бога – солнце, которому приносили в жертву лошадей) умеют возвращать к жизни не только павших воинов, но и их коней, давая им новые тела из глины, которую берут в безлюдных землях востока. К чему я это вспомнил? Не та ли это глина и не тот ли жрец?

Как бы то ни было, Марина не со мной.

Да, не со мной. И – да – я знаю, как мне быть.

В голубином фонтане на Большой Московской умываются бомжи. Два шишка́ и неопределённых лет ёжка. У бомжей лица и руки цвета обожжённой, подкопченной в дровяной печи глины.