Царь головы (сборник)

– Предупреждал же, что туда нельзя, – сокрушался откуда-то взявшийся егерь, тот, что русский.

– Да что такое с ним? – досадуя, переживал начальник экспедиции.

– Там дух чёрного сикырши, – говорил егерь-казах. – Тыщу лет не успокоится. Нет – две тыщи. Больше – много тыщ. Этот, – кивок в мою сторону, – туда пришёл, потревожил, за это дух сикырши будет его жрать. Теперь он, – кивок в мою сторону, – ни живой ни мёртвый останется, пока сикырши не отпустит.

– Какой сикырши? – чесал затылок начальник.

– Колдун по-нашему, – пояснял егерь, тот, что русский. – Сильный очень. Мог ветер надуть, мог дождь пролить, мог землю трясти – типа, извержение Чернобыля… Такой сильный, что в могиле не сидит, обратно хочет.

– Тьфу на вас, тёмный народ, – плевал начальник экспедиции, специалист по двукрылым, автор полусотни статей про мух, опубликованных в рейтинговых научных журналах.

Был мрак, видения, проблески сознания, забвение и снова проблески. Врачи разных медицинских исповеданий утверждали, что не понимают, что со мной, что я здоров и болен разом. А личинка, вышедшая из яйца, росла в моей голове и пожирала рассудок.

Как оказался дома, в Петербурге, не помню тоже.

Того, кто меня себе присвоил, больше нет. Я наконец переварил его, как не вполне съедобный гриб. Чего хотел, он от меня не получил. Не знаю, кто он. Не знаю, кого и зачем он собирался воскресить. Себя? Но его в моей памяти нет. Нет совсем – ни в виде собственного наваждения, ни в образе родового проклятия, ни в форме приблудного, со стороны забредшего кошмара. Так испокон устроено на том и этом свете – живы те боги, которым молятся. Его боги умерли за тысячу лет до моего рождения. Переварив его, я стал не просто равен сам себе – я стал на одну болезнь сильнее. Хоть на арбузной корке Байкал переплывай. Стоит ли благодарить? Увидим. Если стоит – поблагодарим. А теперь я возьму то, что в памяти моей живёт.Дверь заперта на ключ – проверил трижды. Ключ – в кармане. Я сам, без принуждения, мну в миске глину, подлив воды из голубиного фонтана. В голове моей нет мёртвых, нет суеты и круговерти. Я знаю, чего хочу, – мои руки подробны, мысли бесстыдны. Я леплю человека. Я делаю это с любовью. Марина. Я думаю о ней.

* * *

Ночь. Цветок луны сеет серебряную пыльцу. В палате напротив ординаторской спит человек, глазные яблоки, как ребёнок в животе, гуляют у него под веками. В ординаторской горит неяркий свет. Стол. Лампа. Бумаги с медицинскими каракулями. За столом – двое, их зовут Кашнецов и Марина. Доктор и медсестра. Жизнь того, кто спит, стоит между ними.

– Знаете, – говорит Кашнецов, – в народных поверьях есть такое представление, такой, так сказать, рабочий термин – обернуться. То есть человеку, колдуну допустим, чтобы превратиться в зверя, птицу, мухомор или просто поменять внешность, надо особым образом кувыркнуться – перекинуться. Не один раз даже, а, скажем, трижды.

– Ага, – говорит Марина. – Вы про сказки?

– Так вот, мне думается, что он, кувыркаясь в машине… ну, когда попал в аварию… Словом, он невольно, путём случайных траекторий, совершил этот обряд и обернулся, перекинулся. Не до конца только, частично – застрял, так сказать, на середине процесса. И сам теперь не знает, кто он. Прежний человек рассыпался, а, скажем, барсук или боровик из частей не собрались. Вот. И рассыпавшийся человек пытается из осколков составить себе жизнь, чтобы понять – собственно, кто он?

– Серьёзно?

– Ну что вы. Ночь, фантазия…

– Вы говорили – были с ним знакомы прежде. Стало быть, знаете, кто он?

– Учитель. Физик. Преподавал в гимназии, где училась моя дочь.

– Физик? Историк – ещё куда ни шло. А как же курганы на Алтае?

– Он никогда не был на Алтае – я справлялся. И в Казахстане тоже не был. Вот… – Кашнецов выдвигает ящик в тумбе стола и достаёт несколько номеров журнала «Вокруг света». – Здесь есть про Казахстан. Зато про саков – ни словечка. Я давал ему читать. Два месяца назад. Позавчера забрал. Я хочу понять механизм его фантомной самоидентификации. Как в голове его складывается из осколков жизнь? Где гвоздь, а где доска? Есть ли схема?

– И что же?

– Я наблюдаю его второй год. Три месяца назад он был печатником. Потом филологом. Преподавал немцам русский как иностранный. Каким образом? Из какого материала он выстроил свою личность? Ума не приложу. Ничего подобного в его жизни не происходило, никаких похожих эпизодов. Вот так. Такой занятный экземпляр.

– Боже мой, – говорит Марина. – Бедняга.

– Повезло, – говорит Кашнецов. – Случай уникальный.

Доктор смотрит в бумаги, исписанные медицинскими каракулями – чернильными кудельками. Марина отворачивается и незаметно зевает в ладонь. В ординаторской пахнет чаем с молоком. Ночь. Тени вздыхают по углам. Стол. Лампа. За столом – двое. Луна смотрит в окно, словно глаз. Глаз зверя, который сильнее.