Царь-гора

— Итак, господа офицеры, прежде чем сказать тост, — произнес Борзовский, — я имею сообщить вам новость.

За столом стихли последние звуки, и ножи с вилками легли на скатерть. Все головы повернулись в одну сторону.

— Сегодня днем объявлен приказ: наш корпус до начала октября будет переформирован и переброшен под Урал, на екатеринбургское направление. Поздравляю вас, господа. Мы успешно действовали эти три месяца. На сегодняшний день по всей юго-восточной Сибири и Забайкалью установлена власть Комитета Учредительного собрания. Красные изгнаны отсюда полностью. После нашего ухода ситуацию в Забайкалье будет контролировать атаман Семенов. Ура, господа!

Над столом взвилось слаженное «ура», зазвенели рюмки и бокалы, заговорили все одновременно.

Среди общего шума с места поднялся капитан Шергин и, дождавшись внимания, мрачно произнес:

— Господа. Раз уж был помянут Екатеринбург, я предлагаю почтить память зверски убитых большевиками государя всероссийского Николая Александровича, императрицы и их детей. Помолитесь о них, господа.

Воцарилась тишина, в которой отчетливо раздалось почти что шипение:

— Умеете вы, Шергин, настроение испортить.

Шергин перехватил злобный взгляд адъютанта Велепольского, сидевшего по правую руку от подполковника.

— В самом деле, капитан, — проговорил Борзовский, разглядывая бокал с недопитым вином, — не к месту это как-то… сверженную монархию поминать. Не за то мы с вами воюем.

— Позвольте с вами не согласиться, господин подполковник.

Медленно встал с рюмкой в руке штабс-капитан Максимов, более ничего не произнесший. Его примеру спустя несколько мгновений последовали еще двое.

Через минуту вдоль по обе стороны длинного стола стояли уже десять офицеров.

— Благодарю вас, господа, — признательно сказал Шергин.

Борзовский с побледневшим видом озирал убранство стола. Слева к нему наклонился офицер штаба и что-то тихо пробормотал, но подполковник лишь раздраженно отмахнулся.

Шергин оглядел напрягшиеся лица и спины сидящих, выпил до дна и, с кривой усмешкой глядя на Велепольского, провозгласил слова популярной в белых армиях песни:

— Смело мы в бой пойдем за Русь Святую!.. Как же вы, господин адъютант, собираетесь воевать за Русь Святую, презирая царей ее, Богом поставленных? — не дожидаясь ответа, он повернулся к Максимову и остальным стоявшим. — Не обессудьте, господа, что-то голова разболелась.

Шергин направился к выходу и, покидая помещение, услышал чей-то не слишком приглушенный голос:

— На редкость неприятный человек. Истинный Франкенштейн.

Выйдя на улицу, он остановился на крыльце, вдохнул холодный воздух, в котором были перемешаны капли моросящего дождя и запах дыма.

Снова заскрипела дверь, рядом встал Максимов. Чиркнув спичкой, он закурил.

— Простите, Петр Николаевич, но вы не правы. — Он помолчал, затягиваясь. — Вам не следовало уходить… Поймите же… — Штабс-капитан заметно волновался. — Поймите, не они, а мы, мы составляем костяк белого движения. Да, мы в меньшинстве, но без нас им… таким, как этот напыщенный хам Велепольский…

Шергин положил руку ему на плечо.

— Я понимаю, Алексей… Алексей Васильевич. Наверное, мне в самом деле не следовало уходить… Но… но я ушел. Простите меня, я действительно скверно себя чувствую.

Он вернулся в номер крошечной гостиницы, имеющей большое сходство с постоялым двором, упал в сапогах на постель, закрыл глаза. Вспомнил стремительно опустевший взгляд подполковника Борзовского, беспризорно пущенный гулять по накрытому столу, презрительную ухмылку Велепольского. Громко сказал:

— Болваны.

Дверь комнаты распахнулась. На пороге объявился денщик Васька, дурковатый, но преданный и непьющий.

— Ась? Звали, вашбродь?

— Сколько раз тебе говорил: «вашбродь» давно отменили. — Шергин открыл глаза и продолжал саркастически: — Завоевания «бескровной». Вот за что они воюют, болваны. Четыре пятых офицерского состава… Хоть с чертом, зато против красных. Знаешь, куда это заведет их?

Васька испуганно замотал головой, крестясь.

— Не.

— Верно, лучше тебе не знать.

— Сапоги-то, — Васька кивнул на ноги Шергина, — сымать?

— Не надо. Иди спать.

Васька поскреб в голове и посмотрел в открытое окно, выходившее на все ту же площадь. В доме напротив играла музыка, слышался громкий женский смех — местные б… слетелись на огонек. Для них не было разницы перед кем задирать юбку — красными или белыми.

— Ахвицеры-то… гудят, — сказал Васька. — Чего ж вы не там?

— Пошел вон. — Шергин запустил в него подушкой.

Васька пискнул и скрылся за дверью.

Лежа на кровати, Шергин пытался думать о жене и сыновьях, зимой переехавших по его настоянию из Петербурга в Ярославль, к ее отцу. Но образ маленькой худой женщины с испуганным лицом, которое война сделала похожим на птичье — из-за постоянного ожидания несчастья, — тускнел и затмевался видением роскошно полнотелой соломенной вдовы Лизаветы Дмитриевны, в чьих чертах дышала непокорная страсть, а в темных глазах дрожали искры, разжигающие пожар. Видение, усугубляемое звонким хохотом б… на улице, было настолько ярким, что Шергин застонал, вскочил с кровати и захлопнул окно.