Царь Грозный

– Я родственник княгини… Да и не только я забочусь.

– Вы бы о ее душе лучше заботились, – проворчал Курбский.

Сапега прекрасно понимал, о чем ведет речь князь, для него не было секретом увлечение Марии Юрьевны чародейством. Вообще-то за такое можно бы и на костер угодить, но у них Литва, а не Франция. И воеводе меньше всего хотелось заботиться о душе родственницы, скорее, наоборот, воспользоваться ее доступностью. В отличие от многих он отдавал предпочтение опытным дамам, потому Мария Юрьевна ему вполне подходила.

– Разведись, – снова предложил Сапега.

– Что она хочет за развод? – Глаза Курбского смотрели цепко, не давая увильнуть.

– Верни ее владения…

Князь усмехнулся:

– Я подумаю. Велите этим бестолочам убраться из моих владений, если хотят жить. Я долго бегать не стану, поймаю и убью сам! – Сжатый кулак не оставлял сомнений, что так и будет. Князь не желал подчиняться литовским правилам. Сапеге очень хотелось сказать, что зря он так, можно же и головы не сносить, но воевода не стал предупреждать нового родственника ни о каких опасностях. Навлечет на себя беду – его забота.

Началось дело о разводе. Первое, что потребовала Мария Юрьевна, – отправить ее к родственникам, например князю Збаражскому. В ответ Курбский посмотрел на жену таким взором, что та вдруг засомневалась, удалось бы ее колдовство, случись все же травить мужа? Кажется, московский князь мог сам кого угодно отправить на тот свет одной своей волей! Противный липкий пот потек по спине княгини, но Курбскому совсем не хотелось пререкаться с опальной супругой и даже испепелять ее взглядом, только пожал плечами:

– Да хоть к черту в ад!

Экипаж, отвозивший княгиню по ее требованию к князю Збаражскому, не вернулся. Тот попросту забрал себе лошадей, а кучеру велел переломать руки и ноги. За что пострадал бедолага, объяснить никто не мог.

А князю довольно скоро пришла грамота все из того же королевского суда – княгиня затеяла против него процесс, предъявив имущественные претензии. Это было несправедливо, потому как князь сумел привести в порядок владения своей безалаберной супруги, бывшие к моменту их женитьбы в плачевном состоянии. Потому он не собирался отдавать ей ни копейки из полученных за время семейной жизни доходов. Как ни воевала красавица, доказать, что Курбский поживился за ее счет, не смогла. Но душу помотала серьезно, мстя за дни, проведенные рядом с требовательным и совсем не всепрощающим мужем.

Курбского уже меньше всего интересовали переживания бывшей супруги. Имелись волнения поважнее блудливой бабы.

Польша стала католической, теперь очередь была за Литвой. Вот это в полной мере ощутил на себе православный князь. Он мог предать своего государя, мог бежать в Литву и даже поднять меч на своих бывших соотечественников, но стать католиком Курбский не мог. Но не мог и открыто выступать против иезуитов, рискуя быть попросту зажаренным на костре, ведь всегда нашлись бы недоброжелатели, готовые донести на нелюбимого русского князя.

Прошло всего пять лет после его бегства в Литву, когда в марте 1569 года была заключена Люблинская уния, в результате Польше отошли Полесье и Волынь, а потом Брацлавское и Киевское воеводства. Литва стремительно теряла свои земли, все больше подчиняясь Польше и в повседневной жизни, и в жизни духовной.

Король Сигизмунд-Август допустил иезуитов в Литву в одно время с князем Курбским. Каждый занимался своим делом – Андрей Михайлович ссорился с соседями и новой женой, грабил округу, иезуиты поспешно прибирали к рукам новых прихожан, а сама Польша – литовские земли. Андрей Михайлович возмущался, но поделать ничего не мог.

Князь Курбский бежал от окружавшей его жизни, но бежал не в другую страну, куда уж дальше? Он с головой ушел в книги, изучил латынь, принялся переводить Цицерона и Аристотеля, трудился над русской грамматикой. А еще он с тем же рвением, что совсем недавно Ивана Грозного, обличал Унию. Но открыто выступать против иезуитов не решался, занимался все больше посланиями к православным общинам, убеждая их не вступать в открытые споры с иезуитами, но крепко держаться своей веры. Курбский даже собрал целый кружок переводчиков, правда, сделать они успели немного – перевели только кое-какие сочинения Златоуста, Дамаскина, но в планах были переводы многих писателей IV века.

Своего польского покровителя князь Курбский, или как он теперь себя звал Ковельский, ни ставил ни в грош.

– Князь, князь, – тронул за плечо хозяина верный слуга Афонька, которого Курбский подобрал умиравшим на дворе знатного литовца и забрал себе.

– А? – вскинулся Андрей Михайлович. – Что?

– Королевский коморник, сказывают, приехал.