Царь Грозный

Скуратов привычно пробирался к государю в опочивальню. Каждый вечер так. И как всегда, застал того на коленях перед образами, но сам становиться не стал, перекрестился и молча пристроился в сторонке. Будь Малюта менее привержен Ивану, подумал бы, чего тот все просит, делать же что-то надо. Но Григорий Лукьянович не размышлял над поступками царя, если молится, значит, так и должно быть. А действовать? На то он, Малюта, и есть.

Положив нужное число поклонов, Иван Васильевич с трудом поднялся с колен. Раньше Скуратов уже подскочил бы поднимать, но сейчас знал – государь отмахнется от такой помощи, не желает, чтобы замечали его бессилие.

– Ну? – Глаза Ивана Васильевича впились в безбородое лицо Скуратова.

Тот выдержал тяжелый взгляд царя, помотал головой:

– Нет…

Помотал не сокрушенно, чего же вздыхать, он делает все, что может и не может… Это понимал и сам Иван Васильевич, потому укорять не стал, со вздохом сел на лавку, повел рукой, чтобы садился и Малюта.

Тот примостился на краешке, но не разыгрывал скромность, а просто так удобней смотреть государю в лицо.

– Всю землю Суздальскую перевернули, нет его…

– А если не в Суздале? Куда мог пойти?

Скуратов почти горестно вздохнул:

– Много куда, велика Земля Русская… Только бы в Литву не удрал, там не достанем.

– Чтоб тебе! – в сердцах выругался Иван Васильевич и перекрестился на божницу. – Не говори под руку!

– Я так мыслю, государь: если нам знать дали, что Георгий жив, то он где-то рядом, ждет своего часа. Не в Литве ждет, а вот тут, в Слободе!

– Обрадовал! – Иван Васильевич даже встал. – И как его подле меня искать? Всех подряд на дыбу тащить? А если не тот, то прощения просить?

Это был серьезный вопрос, тех, кому ненужные вопросы задавали, Малюта живыми от себя не отпускал. Чтоб не сболтнули лишнего… Но по Москве уже и так нехорошие разговоры ходят, мол, берут людей в пыточную и терзают до смерти. Никому же не объяснишь, что казнили не оттого, что виновен, а оттого, что слышал ненужное. Памяти человека не лишишь, приходилось лишать головы.

Немного подумав, государь вздохнул:

– Ладно, иди. Добьюсь от бояр и митрополита, чтоб позволили брать на дыбу каждого, кого заподозрю…

– В чем? – осторожно поинтересовался Скуратов. Не собирается же Иван Васильевич объяснять думе свои подозрения?

– Не глупее тебя! – огрызнулся государь. – В измене!

Григорий Лукьянович все же счел нужным высказать сомнения:

– Не согласится дума-то и митрополит тоже.

Иван стоял к Малюте боком, глянул исподлобья, хмыкнул недобро:

– Сам о том думал. Не у бояр стану просить и не у этого нытика! У люда московского спрошу! Он в боярскую измену поверит! И карать разрешит. Вот тогда и посмотрим, смогут ли бояре возразить?

Малюта глядел на государя влюбленными глазами. Такого придумать не смог бы никто, только он, его государь, самый умный и достойный человек на свете, за которого Григорий Лукьянович, не задумываясь, отдал бы всю свою кровь по капле! Свою кровь Малюта Скуратов отдаст при штурме крепости Пайды еще не скоро, а вот чужой до этого выпьет столько, что в веках останется для потомков символом жестокости и зверств. А ведь он всего-навсего был верным цепным псом, готовым услужить хозяину ценой собственной, даже не жизни – бессмертной души!

Малюта снова и снова перебирал людишек вокруг Москвы, разыскивая возможного сына Соломонии, первой жены князя Василия.

А государь занимался написанием грамоты и завещания. Грамоты оказалось две – одна боярству, вторая для простого народа.

Обе грамоты и особенно завещание – удивительны по своей сути. Если завещание прочесть, не зная, кем написано, то автора ни за что не угадаешь, настолько оно не совпадает со знакомым нам образом Грозного царя.

В завещании почти исповедь страшно одинокого, сознающего, что основательно запутался, человека. Иван Васильевич каялся в своих грехах и преступлениях, признавал, что снискал всеобщую ненависть своими злыми делами:…пока еще жив, но Богу скаредными своими делами хуже мертвеца… смраднейший и гнуснейший… из-за чего всеми ненавидим… Он жаловался, что тело изнемогло, болен дух, множатся струпья телесные и душевные, и нет врача, который помог бы, нет того, кто поскорбел вместе…