Царь и султан: Османская империя глазами россиян

Существовала и другая более общая причина, по которой восприятие Левашевым Османской империи не могло быть преобладающим в конце XVIII столетия. Тезис о необратимом упадке предполагал представление об истории, основанное на идее прогресса, в котором современная эпоха рассматривалась как представлявшая ценность сама по себе, а не как возвращение к классическим добродетелям. До того как философия истории, основанная на идее прогресса, приобрела хождение среди образованных россиян XIX столетия, их представление о времени определялось, скорее, классицистским понятием истории как театра, в котором достойные похвалы добродетели и прискорбные страсти определяли взлет и падение отдельных личностей и империй. С этой точки зрения проблема Османской империи заключалась прежде всего в недостатке моральной сдержанности ее правителей. «Государство, управляемое властью, порабощенною страстям, не может иметь постоянного спокойствия», – писал П. П. Острогорский в своем предисловии к переведенным им «Анекдотам или примечательным историческим деяниям Османского двора» Мадлен Анжелик де Гомес. Согласно Острогорскому, история Османской империи являла пример правителей, которые «удовлетворяя собственным страстям, не рад[ели] о выгодах подданых». Несмотря на мужество османов, их следование страстям много раз приводило Порту на край погибели посредством внутренней или внешней войны[540].

Заимствованные идиомы

Изменения в российском восприятии Османской империи на протяжении XVIII столетия демонстрируют постепенную европеизацию царских подданных, по крайней мере представителей элиты. Природа этого процесса наилучшим образом отражается в области «наук и искусств», игнорирование которых османами было отмечено авторами екатерининской эпохи. Помимо успешного заимствования дипломатического и военного искусства, представители российского правящего класса послепетровской эпохи все больше интересовались европейской, в особенности французской литературой, а также историей и философией. Переписка Екатерины II с представителями французского просвещения сопровождалась амбициозной программой перевода на русский язык литературных, философских и исторических трудов западноевропейских авторов. Хотя образованные россияне второй половины XVIII и XIX столетия, как правило, знали французский, иностранные издания было труднее пробрести, чем их русские переводы. Уже в конце XVIII столетия эти переводы включали в себя значительное количество французских, английских и немецких описаний Османской империи, которая продолжала интересовать европейских авторов.

Вслед за началом русско-турецкой войны 1768–1774 годов Российская академия наук опубликовала перевод статей, касающихся Турции, из энциклопедии Дидро и Даламбера, а также том о «Турции в Европе» из труда немецкого географа Антона Фридриха Бюшинга[541]. После окончания этой войны были опубликованы переводы восточных путешествий Джона Белла, Николауса Эрнста Клеемана и Фредерика Калверта, лорда Балтимора[542]. Война 1787–1791 годов также вызвала интерес к европейским описаниям османского государства. Вслед за переводом одного заурядного прусского статистического описания державы султана вышел первый том фундаментального труда Ингация Мураджи д’Оссона «Полная картина Оттоманской империи»[543]. В последние годы XVIII столетия российские любители восточных путешествий могли выбирать между забавными письмами леди Элизабет Кравень и ученым путешествием в Египет и Сирию Константина Франсуа Шосбефа де Вольнея[544]. Переводы существенно расширили доступ российских читателей к западной литературе об Османской империи, снимая лингвистические и коммерческие барьеры. Хотя эти препятствия вряд ли существовали для представителей российской политической элиты и дипломатов, переводы стали важным аспектом формирования специфически российского восприятия Османской империи ввиду их неизбежной избирательности[545].

Другим аспектом заимствования у Европы стало развитие академического ориентализма в России. Первоосновы востоковедения были заложены в петровский период под влиянием Готфрида Лейбница. Последний обратился к царю с проектом основания Академии наук, которая позволила бы России стать посредником между Европой и Китаем, к чьей философии и естествознанию Лейбниц проявлял живейший интерес. В открывшейся в 1725 году Санкт-Петербургской академии наук начали работать видные немецкие специалисты по восточным языкам, Готфрид Зигфрид Байер и Георг Якоб Керр, которые подтвердили свою репутацию публикациями и переводами источников по китайской, персидской и среднеазиатской истории. Однако петровский период в истории российского востоковедения был во многом фальстартом, поскольку ни Байер, ни Керр не оставили учеников и не оказали существенного влияния на российское общество. То же самое касалось и уже упомянутого молдавского князя Дмитрия Кантемира, умершего за год до основания Петербургской академии наук[546].