Царь Иоанн Грозный

Уж много лет работал Макарий над огромным и сложным трудом: составлял полный список Четьи-Минеи. А для этой работы ему переводили с латинского и греческого языка всевозможные сочинения и редкие рукописи, которые с затратой трудов и крупных средств добывал отовсюду пастырь, ученый и поэт. Последние свойства души Макария – поэтическая находчивость и живость вымысла – особенно много помогали Макарию в его работе по составлении Четьи-Минеи. Источники были так неполны, искаженны, порой в обрывках… Об одном и том же святом разные авторы говорили различно. Приходилось или выбирать, что больше подходит, или даже создавать, для цельности повествования, события и черты из жизни, которые соответствовать должны и лицу, взятому в описании, и духу православной веры, какой царил в современном Макарию обществе, особенно в среде духовенства.

Но те же толмачи переводили ему и светские хроники с итальянского, французского и иных языков.

И вот сегодня Макарий велел читать и переводить себе старинное сочинение «Gesta Romanorum», книгу, полную вымысла и драматизма, ту самую, из которой много лет спустя гениальный англичанин Шекспир позаимствовал немало сюжетов для своих драм.

– Найди-ка, сыне, ту гисторию, как ходил в пещеру король к ведунье-жене и та показала ему судьбу царства… И как то́ уразило царя… – обратился Макарий к вошедшему Чекки. – Прочитай мне ее еще разок… И по-нашему перетолкуй… Я послушаю. Да и порисую, вот еще… Благо работать сидя можно…

Чекки нашел повесть, послужившую потом зерном для Макбета, и стал читать и переводить тут же живой, интересный рассказ.

Старец внимательно слушал толковника и поправлял изображение Христа, нарисованного отроком. Лик Его представлял почти портрет Алексея Адашева, с которого, как с натурщика, вопреки обычаю, писал свой образ Макарий. Иногда он знаком останавливал Чекки и о чем-то думал, покачивая своей седой головой, обрамленной ореолом пышных волос, несмотря на то что сейчас они были зачесаны и собраны вместе.

– Государь жалует! – доложил пастырю служка.

И тотчас почти за дверью раздался звонкий голос Ивана:

– Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас!

– Аминь! Входи, входи, царь-государь! – делая движение встать при помощи служки, произнес митрополит. В то же время махнул он Чекки рукой, чтобы тот уходил.

Отдав земной поклон вошедшему отроку-царю, итальянец ушел со своим тяжелым, в кожу переплетенным фолиантом в руках.

Иван поспешил к Макарию.

– Не труди себя, отче… Да еще при недуге! – искренно ласково сказал он, принимая благословение пастырское и целуя руку митрополита.

Тот обнял сидя царя и поцеловал его.

– Да уж, хворь – не свой брат. Спасибо, что ждать не заставил, государь. Просить тебя надо, а самому – ни с места. Пришлось тебя уж тревожить, от царских забот отрывать.

Иван вспыхнул.

Просто, без малейшего намека, были сказаны эти слова, но таким горьким упреком прозвучали именно при всей их простоте и кротости, что царю легче было бы обиду и брань снести, чем это извинение старца. Вспоминая, какими царскими делами занимался он эти дни, отрок так и горел от стыда, вдруг проснувшегося в душе.

– Какая просьба, отче господине? Приказывай! Как сын покорный – все сотворю, что велишь.

– Ну что ты! – слегка замахав худощавой своей аскетической рукой, с улыбкой сказал Макарий. – По-церковному я еще могу где указать тебе. А по мирским делам – ты царь… Помазанник Божий! Тут я, как и все подвластные тебе, просить лишь горазд!

– Все равно, отче! Говори, что хочешь? – глубоко польщенный такой речью, отвечал Иван. – Хоть я и догадываюсь: о Кубенских ты, надо быть?

– Как тебе не угадать? Орел ты у нас! Прозорливый духом, умом остер! Царь, Божией милостью… Вот о них о самых и прошу тебя. Не ради их грешной души. Уж, конешно, коли ссылал ты, так знал, за что. А ради милосердия и твоего имени светлого ради молю… Не посмели бояре к тебе, ко мне забежали. Пришлось тревожить тебя…

– Ага, не посмели? Боятся, значит, меня?

– Как не бояться?! Гроза и милость царская, что Божий гром и вёдро. Не уйдешь от них, нигде не скроешься! Вот после грозы пусть солнышко проглянет! Помилуй окаянных. Господь, помнишь, Содом хотел пощадить ради одного праведного. А у тех бояр и дети есть, невинные, малые, и жены… Вот ради них…

– Не щадили они меня, отец! Ни мамушку не пожалели, извели, бедную…

– Ну это кто знает? Нешто по сыску дознано, что Кубенских то дело?

– Все они заодно. Вон дядевья мне толкуют: всех прибрать к рукам надобно! И Воронцовы мне измену Кубенских, как масло на воду, вывели! Что же щадить воров?

– Дяди? – в раздумье повторил Макарий. – Воронцовы? Ну, конешно, они теперь правители… Они, значит, тут всему головой. Прости, царь, что обеспокоил. Их просить буду, коли ты не можешь, не дерзаешь против дядей да Воронцовых… Не посетуй, что утрудил те…

Но Иван не дал кончить старику. Глаза загорелись, лицо снова вспыхнуло, только уж не стыдом, а досадой.

– Не дерзаю? Не могу? Я все могу! Да и сам же ты говоришь: многие за тех просили! А у меня в думе моей – все бояре равны, что дядевья, что Воронцовы. Все предо мной равны!