Царь Иоанн Грозный

Воротясь во дворец, Иван долгое время ходил радостный, тихий какой-то, словно поюнел совсем. А то царь много старше своих пятнадцати лет казался, особенно в гневные минуты. Раньше дня не проходило, чтобы не гневался на кого-нибудь. А тут без шума несколько дней прошло, и не затевал своих обычных дебошей Иван.

Пособники в безобразиях отрока и люди, не любившие смирения в Иване, – все задумались: «Что за перемена в царе?»

Скоро все обозначилось.

У Адашева сперва, а там и у Захарьиных, куда царь зачастил, будто бы в благодарность Никите за спасение в коломенской передряге, – везде Иван старался сейчас же с Анной увидаться и как можно дольше оставался наедине с девушкой.

Захарьины опасались сперва. Но скоро успокоились, когда пересказала им сестра, как ведет себя царь и что толкует ей.

Но все-таки семья опечалилась.

– Не будет проку из этого! Нешто первые бояре допустят до благого конца, до честного венца? Особливо Глинские, Бельские! Живьем сглонут.

– Вестимо, не допустят! – подтвердил и старик дядя, боярин Михаил Юрьевич, после смерти отца их, Романа, занявший место главы семейства. – А, впрочем, – поглаживая бороду, процедил он сквозь зубы, – глядя еще по делам, по…

И не докончил, за хлопоты принялся. К митрополиту заглянул, к Бармину, исповеднику царскому, к Адашеву удосужился, хотя тот и много боярина моложе, да очень его царь за последние дни возлюбил!

События быстро одно за другим пошли, словно с горы покатились.

Поздняя осень стояла, когда в один из светлых теплых дней Иван, заглянув к Захарьиным, по обыкновению, ушел с Анной в сад, в беседку, увитую хмелем, жгуты которого и поредели и пожелтели теперь…

После первых фраз Иван, зорко глядя в лицо девушке, вдруг произнес:

– Нюта, а ведь я нынче прощаться приехал…

– Что ты, государь? Что ты, Ванечка? Да почему? Далеко ль, надолго ль едешь? Уж не в поход ли? Скажи скорее…

Спрашивает девушка, а у самой голос дрожит, слезы градом из глаз так и посыпались, скользят по щекам помертвелым… Скатываются на грудь высокую, что дышит тяжело и порывисто.

– В поход?! Эко, што вывезла! Вот и видать: разум-то короткий, девичий. Кто же не знает, что по осени в поход не сбираются, спустя лето по малину в сад не хаживают. Весной да зимою походы все. А осеннее дело – иное… Свадьбы! Придет Покров – веселье со дворов! Венцом парней, девок кроет-покрывает… Вот оно што!

– Не пойму я речи твоей, Ваня… Какой венец? Чья свадьба?

– Моя, вестимо. Не век же мне голубей гонять, чужих белых лебедушек подлавливать. Свою пора завести.

– Ты… Ваня… Ты, государь, женишься…

– Надо! Года такие пришли… В животе и в смерти – Бог волен. Нельзя мне сиротой землю оставлять. Умру – моим пусть детям престол будет, не дядьевым сынкам. С них – ихнего довольно!

– Умрешь? Женишься… Да не мучь – толком говори…

– И то толкую ясно. Жениться задумал. Если бояре, вороги, изведут раньше времени, чтоб хоть семя мое осталось… Что ж молчишь? Не спросишь: на ком? Али знать не охотишься?

Но Анна, ухватясь за край скамьи одной рукой, чтобы не свалиться от налетевшей слабости, сидела не говоря ни слова.

– На цесарской сестре женюся… Уж и посольство вернулось… И парсону ее мне прислали… Пригожа на диво. И вино богатое дает за сестрой цесарь! Да что с тобой? – спросил он, видя, что девушка как-то мягко, мешком, валится со скамьи на землю.

Подхватив ее, он опять усадил обомлевшую красавицу, ворот ей распахнул, в чувство привел. А сам глядит все, вглядывается.

– Вижу, вижу: неложно любишь меня! Да ведь и не расстанемся мы… Пошутил я…

Девушка, сразу оживясь и порозовев, подняла свой кроткий взор на красавца-царя.

– Не понимаешь? Я женюсь… Тебя за кого-нибудь из похлебников, из бояр моих замуж выдадим… Согласна ль?

– Государь, что спрашиваешь? Видишь: на все твоя царская воля! Только не жилица я на свете. Ты счастлив будь с государыней-царицей твоей богоданной… А я… Я в монастырь уйду… за вас Бога молить, за счастие и долгоденствие ваше!

И каждое слово, каждый звук ее голоса звучали такой правдой и тоскою, что слезы выступили на глазах впечатлительного юноши.

В неукротимом порыве схватил он девушку в свои могучие объятия и тоже искренно, горячо зашептал, откинув всякое притворство, всякое выпытывание:

– Не плачь, лапушка! Отри слезы, кралюшка. Ласточка ты моя сизокрыленькая, щебетушечка веселая. Повеселей, защебечи по-старому! Ни на ком, окромя тебя, не оженюсь. Ни с кем не повенчаюсь. Ты моя нареченная. Царица богоданная! По гроб жизни. Вижу, верю, что не царя во мне – меня самого любишь. И мне ты мила же!

Но девушка, хотя и ожила, слыша речи такие заманчивые, от которых голова кружилась и дух захватывало, все же грустной осталась.

– Да что, ты все не веришь мне? Шутил я раньше, а сейчас правду говорю… Хошь крест целовать!

– Верю, милый, верю, желанный… Верю, Ванечек, красавчик мой ласковый… Да не о том я думаю теперь! Ты не обманываешь. Да другие не позволят.