Царь-колокол, или Антихрист XVII века

Сделав несколько концов вдоль светлицы, боярин лег на кровать, но, полежав минут пять, снова встал и начал прохаживаться, не обращая внимания на стоявшего смиренно возле дверей какого-то старика со сложенными позади руками. По всему заметно было, что боярин обдумывал что-то особенно важное. Часто в глазах его являлось какое-то беспокойство; он хмурил брови, кусал себе кубы и бормотал несвязные слова. Наконец, несколько успокоившись, боярин снова лег на кровать и, закинув руки за голову, обратился к стоявшему у дверей старику:

– Ну-ка ты, старое чучело, рассказывай какую-нибудь сказку, только смотри, ври да не завирайся. Помни уговор: коли сказка будет хороша, получишь четверик круп на кашу, а плоха, так не прогневайся! – березовой баней велю попотчевать.

Старик откашлялся, подвинулся немного вперед, подпер одною рукою подбородок, а другой локоть и начал однообразным голосом:

– От сивки, от бурки, от вещего каурки начинается сказка сказываться. Летит облачко по небу синему, катится волна по морю бурному, а перед сказкой, своим чередом, идет кудрявая присказка. Сказка, словно баба старая, ходит по свету без перстней и запястьев и камней самоцветных, а присказка рядит ее будто в платье барское…

– Ладно, ладно, – прервал боярин, переворачиваясь на другой бок, – будет по закоулкам-то ходить, выезжай на большую дорогу.

– Ну, так вот, государь-батюшка, в некотором царстве, в некотором государстве, за тридевять морей в тридесятом королевстве, недалеко от того места, где небо сходится с землею, а до солнца только три сажени косые, да и те без аршина, жил был царь Додон с царицею. Много у них было серебра и золота, а жемчугами хоть пруд пруди много было и людей, и чинов воинских, не было только одного: не давал Бог царю Додону наследника, некому было оставить после себя царства великого. Немало кручинилась и царевна Миликтриса Кирбитьевна о том, что у них не было сына; немало советовалась со знахарями и пила разных зелий и трав заморских – не помогло! Вот, наконец, к великой радости всех, исполнилось желание: сделалась она не праздна и родила сына – Полкана Королевича. Только уж и сыночек родился, такой, что ах! – да и только. Лучше бы на свете его не было! Молились, молились о нем, а теперь хоть снова Бога просить, чтобы послал по его душу, видишь, больно солон пришелся. Уродом его назвать было нельзя, да и в красавцы не годился: сам-то невеликонек был, – этак с ячменное зернышко, а голова что твой пивной котел. Вместо щечек было словно два меха с вином, а волоски-то, у голубчика, как лес дремучий, – хоть за грибами ступай! Начали думать да гадать, как бы вспоить, вскормить молодца-царевича. А ведь мне невдомек сказать, что кушал-то он, господь с ним, постольку, что иной посмотрит, да индо страшно станет. Эко память стариковская; словно решето старое! Кажись, много насыплешь, ан глядь, ничего не осталось, все просеялось! Ну, так скоро сказывается, не скоро дело делается. Вот прошло времени много ли, мало ли, однако уж столько, что все няньки, и мамки, и учителя с указками давным-давно отступились от Полкана Королевича; стал он своим умом жить и вышел хоть не пригож, да удал! Вздумалось ему раз, сам-друг с каленой стрелой…

– Ой, государь-боярин, защити! – раздался вдруг хриплый голос из окна, ближайшего к кровати Семени Лукияныча и выходившего на двор его дома.

– Лукияныч, заступись, голубчик! Замучила проклятая! – послышался вслед за этим, оттуда же, другой пронзительный голос.

Боярин, начинавший дремать под рассказ сказочника и вдруг испуганный и взбешенный этими криками, вскочил с кровати, схватя длинную трость, стоявшую в углу, хотел выйти на двор, наказать нарушителей его покоя, но, подойдя на минуту к окну, остановился перед ним. Морщины на лбу его разгладились, и на лице явилась улыбка.

В самом деле, зрелище, представлявшееся из окна, у которого стоял боярин, было довольно занимательно: сцену разыгрывали два лица чрезвычайно странной наружности: мужчина немолодых лет, но ростом с пятилетнего ребенка, в пестром платье, с длинною, по колено, бородою, и женщина годов семидесяти, разряженная как восемнадцатилетняя девушка. Голова ее украшена была красной лентой с широким позументом, из-под которой спускалась седая коса, разделенная на несколько прядей, перевитых золотыми нитками. Покрытое густо белилами и румянами морщинистое лицо и насурьмленные брови, при недостатке половины зубов, делали всю фигуру еще более забавною. Это были карлик и дура, составлявшие необходимую принадлежность всякого боярского дома того времени.