Царь мира

— Я не трогал Папу Римского ни словом, ни намеком. Ему не надо было лезть не в свои дела. Он оказался бестактным, беспардонным человеком. Да он и раньше лез во все дыры, но я его не критиковал. Если я ему не нравлюсь, то это его личное дело. Но если он заявляет об этом публично и пытается восстановить против меня людей, то я не собираюсь сносить это. Он должен был крепко подумать, прежде чем изрекать свою проповедь, направленную против меня и моих близких. Так что он сам виноват, и он наказан. Жизнь его сохранится, если вы этого хотите. Но поста своего он уже лишился. Вы, конечно, можете оскорбиться и ждать, пока он умрет в своей машине. А потом обвинить во всем меня. Это ваше дело. Но вам все равно придется выбрать другого Папу, и если он не будет соответствовать моим требованиям, то его постигнет та же участь. Поймите, я отношусь к вашей Церкви с уважением и ничего против нее не имею, но глава этой Церкви оскорбил меня. Не Церковь виновата, а то, что этот человек оказался невоздержан на язык, а значит, он и не достоин высокого сана.

Казароли понял, что решения своего Царь не отменит и убеждать его бесполезно. Как ни странно, выслушивая «энциклику» Царя в адрес Папы, изложенную в неслыханных тонах и выражениях, кардинал вдруг подумал, что в чем-то он согласен с этим человеком: почему они, то есть Ватикан, присвоили себе право осуждать человека, не принадлежащего к их Церкви? До сих пор это право как-то не оспаривалось и не подвергалось сомнению, но вот вам и прецедент… И в чем-то Власов прав, если отнестись к нему не с позиции своей должности и своей миссии, а просто как человек к человеку. Джакомо Казароли умел ставить себя на место собеседника, даже если тот был закоренелым преступником. Власова он не мог отнести к таковым, хотя при его участии были убиты люди, нарушена стабильность мира, поколеблено благочестие, нанесен тяжкий, унизительный удар Церкви. Почему же я ему сочувствую в глубине души? — спросил себя Казароли. И не смог ответить на этот вопрос.

— Вижу, ваше решение непреложно. Вы ставите нас в безвыходное положение. Я постараюсь убедить кардиналов выполнить ваши требования. Я не считаю вас стопроцентно неправым в этом конфликте, — тихо закончил Казароли, и даже переводчик с удивлением посмотрел на него.

— Спасибо, что вы попытались понять меня, кардинал, — сказал Эдик просто. — Мало кто пытался это сделать.

— Скажите мне, почему именно женщину вы хотите видеть на этом посту? Это противоречит нашим канонам…

— Боюсь, что вам придется их пересмотреть, кардинал. Это непреложное требование. Да и вообще, знаете, красота отпирает двери, перед которыми бессильны любые ключи. Я поклоняюсь красоте, и если Папа Римский бросил мне вызов и проиграл, он должен заплатить за это частичным отступлением от канонов, отступлением, которое только и способно как-то примирить меня с вашей религией. Вы ведь не хотите, чтобы я посвятил себя борьбе с ней?

— Вы вызываете на себя гнев довольно могущественных сил, — сказал Казароли. — Бросая вызов всему миру, вряд ли можно долго и спокойно жить в нем.

— Да. Вы правы, — сказал Эдик.

Кардинал поднялся, снова чуть поклонился, прощаясь, и пошел к выходу.

— Послушайте, кардинал Казароли! — вдруг окликнул его Эдик. — Я не знаю, можно ли вам пить. Хотите выпить со мной вина?

Казароли выслушал перевод и после секундного колебания вернулся к столу. Эдик улыбнулся, наполнил сам два бокала прекрасным анжуйским вином и протянул один кардиналу.

— Вы позволите называть вас просто Джакомо? А меня вы можете называть просто Эдуард.

— Хорошо.

— Я знаю, вам неприятно все, что я говорил. Поймите, Джакомо, это игра. Я сыграю и уйду, мне недолго осталось.

Вы все вернете на круги своя, как говорится. Это для вас эпизод, не более. Были ведь у вас и хуже моменты.

Кардинал чуть заметно кивнул и посмотрел в глаза Власову. Может быть, и игра, подумал он, но столько тоски и отчаяния я не видел и во взглядах приговоренных к смерти.

— Я грешник, язычник, наверно, но когда я сгину, вы за меня помолитесь, Джакомо. У меня душа есть, она настоящая, зримая, я ее видел даже — понимаете, я переходил в другое тело, а она оставалась, душа. Может, это не совсем то, что вы имели в виду. Но вы все равно помолитесь за то, чтобы она успокоилась, не блуждала в ночи среди звезд. Это так тоскливо, Джакомо, поверьте мне.

Он не был пьян, хотя слова его походили на пьяный бред.

— Когда я сгину, вернете своего Папу на трон, нет проблем. Мне на это наплевать. Но вы помолитесь за меня, ладно?

— Да. Я обещаю, Эдуард, — сказал Казароли. Он вдруг почувствовал, что с каждой минутой этот странный человек все больше ему нравится, а Церковь, эта громоздкая надстройка, опосредующая самые, может быть, интимные в мире отношения между человеком и Богом, кажется бессмысленной, претенциозной, лишней. Конечно, это не так, сразу поправил он себя, конечно, большинству людей Церковь необходима, но вот эти исключения — как они выбивают из колеи!