Царь мышей

Когда поминальные речи и застольные разговоры о высоких душевных качествах обоих невинно убиенных начали под воздействием обильного угощения понемногу переходить в обычную болтовню о том да о сем, Глеб Святославович незаметно встал из-за стола и куда-то удалился. Никто его исчезновения, конечно, и не заметил. Но несколько времени спустя он появился в дверях, ведущих во внутренние службы корчмы, причем не один — рядом с Глебом Святославовичем, неловко потупя взор и переминаясь с ноги на ногу, стоял живой и невредимый царь Путята. Поначалу их никто даже и не заметил, но когда Ваня Стальной случайно бросил взор в сторону двери, он едва не лишился дара речи.

— Там… Там… — отрывисто бормотал Ваня, выпучив глаза и тыча пальцем в воздух.

— Царь! Батюшка!! Живой!!! — раздались радостно-удивленные вопли. Все повскакали с мест и, опрокидывая стулья, бросились к Государю. Один лишь Цветодрев остался на месте и, подыгрывая на гуслях, запел «Многая лета».

При виде столь бурного изъявления чувств Государь попытался юркнуть обратно в дверь, но Глеб Святославович его удержал, цепко ухватив за рукав кафтана.

— Да. Злодеи пытались меня убить, но я чудом остался жив, — быстро проговорил Путята, когда первый взрыв ликования чуть стих. — Выходит, неправильно я царствовал, коли, стоило мне исчезнуть ненадолго, и сразу все пошло кувырком. Но обещаю — отныне все будет совсем по-другому. Я создам сильную государственную власть сверху донизу, а не как раньше: правая рука не знает, что делает левая.

Подданные слушали своего царя, не совсем понимая, к чему он клонит. Но Путята и раньше имел обычай выражаться несколько туманно. Главное — он был жив и снова с ними.

Едва Государь закончил свое краткое обращение, Патриарх Евлогий поднял огромный позлащенный крест и провозгласил:

— Возблагодарим же Господа нашего, что уберег Царя, народ и Отечество от беды лютой!

Пока царь произносил речь, а остальные ему внимали, Глеб Святославович снова куда-то исчез. Когда первая радость от обретения считавшегося погибшим Государя чуть улеглась, гости начали замечать в его облике черты, которых до чудесного спасения никогда не замечали: казалось, Государь и помолодел, и ликом порумянел, и вырос чуть не на целую голову, и в плечах стал шире… Словом, все понимали, что что-то тут не так, но никто не решался первым сказать, что царь-то не совсем настоящий.

И тут в дверях вновь появился Глеб Святославович, и вновь не один. Вместе с ним был человек, которого меньше всего ожидали увидеть здесь и сейчас — некто боярин Ходорковский, почитавшийся первым врагом Путяты, так как царь пару месяцев назад засадил его в городской острог, где он, собственно, и должен был бы сейчас находиться. Все взоры устремились на опального боярина — признает ли своего обидчика, или обличит его как самозванца? Несколько мгновений Ходорковский глядел на Путяту, словно не веря очам своим, а потом всплеснул руками и кинулся к царю:

— Государь-батюшка! Живой!..

— Прости меня, боярин, оклеветали тебя злые люди, — приговаривал Путята, крепко обнимая и даже лобызая боярина Ходорковского, одетого в казенное рубище, заметно отдающее темничной сыростью. — Будь же мне отныне верным помощником и опорою.

Все кругом, не стесняясь, утирали слезы бебряными и прочими рукавами, а Патриарх Евлогий в порыве чувств (искренних ли — иное дело) даже благословил недавних ворогов на общие дела Отечества и народа ради.

* * *

За несколько лет сотрудничества с господином Херклаффом Анна Сергеевна и Каширский привыкли к самым разнообразным неожиданностям. Но на сей раз произошло нечто и вовсе невиданное: непонятно как, за одно мгновение, из тесной мрачной комнаты в глубине царского терема они перенеслись в просторную залу с персидскими коврами, роскошными зеркалами, изящными канделябрами и прочими дорогостоящими безделушками. С высокого изразцового потолка свисала стопудовая хрустальная люстра, а на мраморных столах красовались достижения цивилизации — телевизор, музыкальный центр и даже компьютер. Все это могло показаться сном или наваждением, если бы не наволочка с драгоценностями, которую господин Каширский по-прежнему держал в руках.

Херклафф сидел в вольтеровском кресле напротив компьютера и с хитроватой усмешкой поглядывал на своих сообщников.

— Г-где мы? — с неожиданной робостью спросила Глухарева.

— В мой дом, в Рига, — охотно сообщил людоед. — Данке шон за помошшь, можете быть сфободен. Ауф видерзеен, либе дамен унд херрен.

— То есть как это? — взвыла Анна Сергеевна. — Завезли черт знает куда — и ауфидерзеен?! Так мы не договаривались.

Херклафф подался чуть вперед в кресле, его клыки недвусмысленно лязгнули:

— Фройляйн Аннет Сергеефна, после того, как вы меня попытались убивайть, я, как порядочный дер хуманист, дольжен вас кушать, но не делаю это, ибо сегодня уже пообедаль. Так сказать, имел эйне кайзерише обед! Но если вы шелаете быть майн ужин…

— Нет-нет, не желаем, — поспешно перебил Каширский и поставил наволочку на паркет. — Все, Эдуард Фридрихович, нас уже нету!