Царь нигилистов 5 (СИ)

И тогда дверь открылась, пахнуло табачным дымом и осенним холодом, и на пороге появился Гогель.

— Закончили с вашими пророчествами, Александр Александрович? — спросил он.

— Да, — кивнул Саша. — Но Пётр Алексеевич мне не поверил.

— Александр Александрович мало кому берётся предсказывать судьбу, — заметил Гогель, садясь. — Вы третий, князь, после государя и Шамиля.

— Кстати, про Шамиля, — сказал Саша. — Я забыл сказать. Он присягнёт русскому царю.

— Да? — улыбнулся Григорий Федорович. — Дай Бог!

— Вы всё-таки запишите то, что я сказал, Пётр Алексеевич, — посоветовал Саша, — вдруг, да что-то начнёт сбываться. Или лучше запомните. А то чем чёрт не шутит!

— Александр Александрович не ошибается, — подлил Гогель масла в огонь, — по крайней мере, пока не было случаев.

— Если я имел несчастье вас обидеть, Петр Алексеевич, прошу прощения, — сказал Саша. — Совсем не хотел вас расстроить. Думаю, судьбу можно изменить. Знаете, этого эпизода нет в вашей биографии. Вы никогда не пили чай у меня в Царском селе. Мы никогда не были с вами дружны. Вы вообще меня там не любите. Давайте это изменим. Это не так сложно, потому что я там другой.

И перевёл взгляд на Гогеля.

— Мы тут обсуждали с Петром Алексеевичем, какую вывеску ему повесить над входом в дом, если не дай Бог случится революция. Пётр Алексеевич, как вам такое: «П. Кропоткин, столяр»?

— Неплохо, — слабо улыбнулся гость.

— Григорий Фёдорович, можно Кропоткину со мной учиться столярному делу? — спросил Саша. — А то мне с Володькой скучно, он маленький, а Никса больше этим не занимается.

— Думаю, да, — сказал Гогель. — Если начальство корпуса не будет против.

— А вы с Желтухиным поговорите.

— Хорошо, — кивнул гувернёр.

— Ну, как, Петр Алексеевич, готовы освоить мастерство Петра Алексеевича?

— Попробую.

— И карманные деньги появятся, — пообещал Саша. — Как вам продавать результаты своего труда? Ничему не противоречит?

— Нет.

Когтеточки кошачьи в аптеке Шварца потихонечку, но пошли. Особенно после выставления в витрине фотографии Киссинджера, отретушированной Крамским. Саша уже собирался заказать у мастера Гамбса более престижный вариант для богатого купечества.

— Тогда беру в артель, — заключил он.

— Если отпустят, — сказал Кропоткин.

— А что за проблема с отлучками из корпуса? — поинтересовался Саша. — Вас вообще никуда не отпускают?

— С гувернёром, лакеем или денщиком можно, — признался Кропоткин, — но не мне. Весь наш класс так наказан: никаких отлучек и отпусков до самого Рождества.

— И что вы натворили?

— Не помните этого из моей биографии?

— Экий вы недоверчивый! Я не изучал специально ваш героический путь.

— Выжали одного продажного учителя, — объяснил гость. — Немца Ганца.

— В чём провинился этот несчастный? — спросил Саша. — Торговал оценками?

— Не совсем. Во-первых, он неизменно записывал к себе в журнал шаловливых и доносил на них начальству. И, во-вторых, он был учителем рисования, и во время урока на большинство из

нас не обращал никакого внимания, и исправлял рисунки лишь тем, которые брали у него частные уроки или заказывали рисунки к экзамену. Учитель не должен делать рисунки на заказ.

— Почему? — поинтересовался Саша. — Может быть, он нуждался?

— Это недобросовестно.

— Возможно, — сказал Саша. — Посмотрим, каково вам будет в роли учителя и что вы будете делать с проказниками, у меня порка не предусмотрена.

— Справлюсь, — пообещал Кропоткин. — У нас в корпусе почти нет телесных наказаний, но тогда высекли двух пажей, которые попросили у Ганца закурить, а он на них пожаловался.

— И как вы его выперли? — спросил Саша.

— Во время урока стали барабанить по столам линейками и кричать: «Ганц, пошел вон!»

— Понятно, — усмехнулся Саша, — демонстрации протеста. Вы организовали?

— Это было общее решение, — скромно возразил гость. — Но меня, как старшего класса, отправили в карцер на 10 дней.

— О! — хмыкнул Саша. — Похоже у нас много общего, можно обмениваться тюремным опытом.

— Я знаю про гауптвахту, — сказал Кропоткин. — Это ведь за переписку с Герценом?

И покосился на Гогеля.

Григорий Фёдорович вздохнул.

— Переписка с Герценом, пение вольных песенок, чтение Радищева и подсовывание оного Радищева цесаревичу. А также подсовывание ему Рабле. В оригинале. На старофранцузском.

Кропоткин посмотрел с уважением.

— А также за список одной ранней, малоизвестной и не очень приличной поэмы Пушкина, который делал не я, и, конечно, наброски к проекту конституции.

— Я даже не обо всём знал, — вздохнул Гогель.

— И наконец за революционный французский уголовный кодекс Лепелетье и труды Карла Маркса, которые мне выслал добрый Герцен, — продолжил Саша. — Я тогда даже не понял, насколько Александр Иванович пересилил себя, чтобы позаботиться о моём просвещении. Он, оказывается, Маркса терпеть не может.

— Александр Александрович! — не выдержал Гогель. — Вы бы могли не перечислять вот это всё!

— Я до сих пор не вижу в этом вины, — сказал Саша. — Мне папа и порадикальнее Маркса вещи давал читать. Собственноручно! Думаю, виноват не Маркс, а тот факт, что это было послание Герцена.

— А что за радикальные вещи? — не выдержал Кропоткин.