Царь нигилистов (СИ)

«Стиль Радищева совсем не плох, просто текст надо разбить на абзацы, и записать диалог в столбик — тогда он будет гораздо лучше читаться. Александр Сергеевич несправедлив.

А фраза: „Я взглянул окрест меня — душа моя страданиями человечества уязвлена стала“ — просто гениальна, хотя и старомодна. Думаю, еще пару веков будут цитировать.

Дядя Костя, а действительно помещик может заставить крестьянина работать на барщине шесть дней в неделю так, что на обработку своей земли ему останется только воскресенье? Или так было только при Радищеве? Разве барщина не ограничена тремя днями? Или у нас, как всегда в законе одно, а на самом деле — другое?

И что правда до сих пор соха? Деревянная?

А плугов нет?

Да! Безумно далеки мы от народа!

Еще раз спасибо!

Читаю дальше.

Ваш Саша».

Слава Богу, Гогель не покушался на тайну Сашиной переписки с Константином Николаевичем.

Надо было посылать лакея в Петергоф.

— Григорий Федорович, вы мне не составили справочник по ценам? — спросил Саша.

— Александр Александрович, вам нужен секретарь, — с легким недовольством заметил Гогель.

— Совершенно с вами согласен, — кивнул Саша. — И гораздо больше, чем гувернер. Во сколько может обойтись секретарь?

— Рублей за 15–20 можно найти.

— Хорошо, я же вас не постоянно об этом прошу, Григорий Федорович. Сколько бы вы хотели доплаты в месяц?

Честно говоря, Саша предпочел бы не Гогеля, а кого-нибудь помоложе, и не секретаря, а секретаршу. Скажем, из Института благородных девиц…

Интересно, насколько это возможно?

— Ну, что вы, Александр Александрович! Не нужно никаких доплат. К вечеру сделаю.

— Тогда пока скажите мне пожалуйста, сколько может стоить извозчик отсюда до Петергофа?

— Три-пять копеек.

— Григорий Федорович, а вы мне пять рублей не разменяете?

— Александр Александрович, зачем вам?

— Мне нужно послать Митю в Петергоф за подарком для мам'a.

— Лакея? На извозчике?

— Мне нужно быстро. Будет нехорошо, если подарок опоздает.

Гогель запустил руку в карман и отсчитал 10 копеек.

— Я буду записывать, — пригрозил Саша.

Позвал лакея и вручил ему деньги.

— Сдачу вернешь! — приказал он.

Перед визитом к мам'a он еще успел повторить в библиотеке подарочную мелодию и к десяти был в матушкиной гостиной. Той самой с цветами сирени на обивке диванов и занавесках.

К императрице уже выстроилась с подарками очередь ближайших родственников. Саша встал в самом конце, надеясь, что, может, еще кого-нибудь пропустит.

Митьки не было.

Очередь шла предательски быстро. Уже Никса вручил мам'a свой супер-пейзаж и удостоился объятий.

Тянуть было больше нельзя.

Куда этот бездельник запропастился?

— Мам'a, позвольте, я сяду за рояль? — спросил Саша.

— Да, конечно.

И Саша начал играть и петь:

Столько разных людей утешала ты.
Не смолкают людей голоса.
О, Мария! Смешны мои жалобы.
Но прекрасны твои небеса.
Не умею добраться до истины,
Не умею творить чудеса.

О, Мария! В огне мои пристани,

Но безбрежны твои небеса.
Наступает предел всем пристрастиям,
Нет ни друга, ни верного пса.
О, Мария! Конец моим странствиям
Объявляют твои небеса.

Последнее четверостишие, у Михаила Щербакова было, конечно, несколько трагичным, но песня на нем не кончалась, и дальше следовало еще более трагичное:

Были поросли бед, стали заросли.
Завещание я написал.
О, Мария! Грустны мои замыслы,
Но грустны и твои небеса.

И Саша решил его не петь, а выкрутился так, как обычно и выкручиваются начинающие поэты: поставил первое четверостишие в конце еще раз. Стало, конечно, хуже, чем у Щербакова, зато без неподходящей для именин печали.

— Саша, можешь слова написать? — спросила мам'a. — И ноты.

— Конечно, — кивнул Саша. — Хотя под гитару это звучит гораздо лучше.

— Под гитару? Так ты такое собирался под гитару петь?

— Почему нет? Разве не испанский — лучший язык для того, чтобы говорить с Богом?

— Причем тут испанский…

— Гитара испанская, — улыбнулся Саша.