Царь нигилистов

Папá бросил на Николая строгий взгляд, и братец Лис тут же сник.

— Все, разговор окончен, — подытожил Александр Второй. — Саша идет ужинать.

— Тогда я с ним, — заявил Николай.

— Как хочешь, — поморщился царь.

Саша поднялся с места, чувствуя себя довольно паршиво.

— Анна Федоровна, спасибо за увлекательную дискуссию, — сказал он Тютчевой. — Надеюсь, у нас еще будет возможность договорить.

— Конечно, Ваше Императорское Высочество! — кивнула фрейлина.

Никса действительно увязался за ним.

— А ты знаешь, что ты не процитировал ни одного не запрещенного стихотворения? — спросил он, когда они шли по коридору.

— Нет, конечно! — сказал Саша. — Откуда я знаю, что тут у вас запрещено? Я что буду наизусть учить список запрещенной литературы?

— Это много, — хмыкнул Никса. — Хорошо, что папá не слышал.

— Не считаю, что сделал что-то не так. Шедевр остается шедевром, запрещен он или нет.

Некрасов тоже запрещен? Классика же! «Поэт и гражданин».

— Сейчас, да, запрещен. Папá лично докладывали о возмутительном сборнике Некрасова.

— Папá больше делать нечего! Конечно, если держать и не пущать, придется работать по 18 часов, как раб на галерах.

— Про цензуру я уже понял. Честь и хвала Фридриху Великому!

— И Лермонтов запрещен?

— Того, что ты читал, я вообще ни разу не слышал.

— И Гончаров не рассказывал?

— Он осторожный человек. И, между прочим, цензор.

— Цензор? — удивился Саша. — Значит, у него все есть.

— Списки?

— Угу!

— Не даст. Побоится. Мне не даст.

— Значит, найдем кого-нибудь посмелее.

— У Герцена в «Полярной звезде» многое напечатано.

— Запрещена? — спросил Саша.

— Конечно. Но там в основном был Пушкин. Во втором номере: ода «Вольность», и «Во глубине сибирских руд», «К Чаадаеву».

— «К Чаадаеву» — это про звезду пленительного счастья и обломки самовластья?

— Да.

— Большая часть войдет в школьную программу. Лет через шестьдесят. Школяры еще успеют возненавидеть. А потом, когда надо будет свергать очередное самовластье (лет через сто пятьдесят), наиболее продвинутые найдут, не поленятся еще раз перечитать и примут к сведению. Вечные строки. Вообще за сохранение национального наследия надо ордена давать, а не выдавливать в эмиграцию.

— Он сам сбежал, — заметил Никса.

— Понятно. Невозвращенец. Государственный преступник?

— Да.

— Ладно, не о нем речь, — сказал Саша. — Давай думать, что делать с твоим вопиющим невежеством. Ты понимаешь весь ужас ситуации?

— Нет. А, что такого?

— Вот представь себе, Никса, допрашиваешь ты где-нибудь в Алексеевском равелине какого-нибудь политического оппонента, а он тебе начинает выдавать гипертекст, основанный на сочинениях из его огромной библиотеки, состоящей сплошь из запрещенной литературы, ибо он, сноб, другой не держит. И ты ничегошеньки не понимаешь. Надо знать идеологию своих врагов! В общем, тебе просто необходим курс лекций по неподцензурной русской словесности.

— И кто мне его прочитает?

— Похоже, кроме меня, некому. Я, правда, не все помню наизусть, а что-то помню не до конца, но, думаю, найти можно. Я тебе план набросаю?

— Давай. Только прячь получше.

— А курс будет называться, скажем: «Запрещенные шедевры русской литературы».

— Ты же не знаешь, что запрещено.

— Разрешенное — вычеркнешь.

Они вышли на улицу, и уже направились к «Сосновому дому», но их догнал лакей.

— Ваше Императорское Высочество, Александр Александрович! Генерал Гогель требует, чтобы вы остались.

Саша вздохнул.

— Tu te souviens de notre arrangement[14]? — спросил Никса.

Саша слегка подвис.

— Memento mori, — усмехнулся Никса и подмигнул.

— А! — отреагировал Саша. — Понял. Помню, конечно.

И они обнялись на прощание.

Гогель ждал наверху.

— Александр Александрович, вам надо собрать вещи, — сказал он. — Вы возвращаетесь в вашу комнату.

Саша вспомнил, что Никса говорил о его жизни до болезни.

— К Володе? — спросил Саша.

— Да.

— А мое мнение никакой роли не играет, Григорий Федорович?

— Это приказ государя.

— Понятно, — вздохнул Саша.

Собирать собственно было почти нечего. Четыре книги: «Уложение», «Восшествие на престол Императора Николая Первого», сборник стихов Беранже и французско-русский словарь. Ватман с ножницами, карандаши, кое-какие записи и зелено-малиновый архалук.

А так все остальное на себе.

Правда, на прикроватном столике стоял пузырек с надписью «луаданум», и Саша крепко задумался стоит ли брать его с собой.

Если оставить — не факт, что ему не закажут настоящий лауданум, вместо подмененного.

Так что он решил взять.

Вот и новая комната.

Мда! Ситуация оказалась еще хуже, чем он думал. Кроватей было три: две по краям и одна посередине. На одной из крайних сидел Володька.

— Моя средняя? — спросил Саша.

— Нет, Александр Александрович, — возразил Гогель. — Ваша у стены, напротив кровати Владимира Александровича.

То есть кровать гувернера помещалась ровно между его раскладушкой и раскладушкой младшего брата.

Да, это были вполне типичные раскладушки, только деревянные и снабженные небольшими откидными спинками в головах и в ногах. Ширина кроватей по оптимистическим оценкам составляла сантиметров девяносто.