Царь-Север

Холодная щека у Тиморея затеплилась от слабой, сладковатой боли. Красным кленовым листиком на щеке стал подмерзать укус.

Он очнулся. Руки разжал.

– Я не подох ещё, а ты уже грызешь…

Черныш стал виновато зализывать ранку, а потом заодно и все лицо решил умыть горячим языком – словно рашпилем обмороженную кожу драл. Освободившись от «объятий смерти», Черныш приободрился. Выразительно глядел глазами абрикосовой спелости. Поскулил, побегал вокруг Тимохи. Зарычал и из последней силушки вдруг схватил зубами за рукав. И потянул – потянул, поднимая. Ослабевшие челюсти клацали, срываясь с одежды и оставляя дымную слюну, тут же превратившуюся в нитки стекляруса.

Человек – при помощи собачьей тяги – встал на четвереньки. Потом – на ноги. Черныш, радостно сияя «абрикосами», поминутно оглядываясь, побежал во мглу, облитую луной. Он спешил в ту сторону, куда ушёл хозяин – следы его пахли знакомым зовущим запахом. Но темнота пугала Тиморея, и он сворачивал, стараясь быть лицом к луне.

Бестолковость эта злила Черныша. Он прыжками возвращался к человеку, с головы до ног облаивал, не стесняясь в крепких выражениях. Он просил и требовал идти за ним туда, где тёплые вкусные запахи, где милый дух жилья, уюта.

Теряя последние силы, человек остановился в темноте, достал из-за пазухи волшебный Цветок Светлотая, сел посередине какого-то озера, ножку цветка воткнул в сугроб и так сидел, бессмысленно глядел на серебристый бутон, казавшийся малою звездочкой, сорванной ветром с небес.

Извините, что живой

1

Чем дальше от нас отодвигается наша опасность, тем веселее мы о ней вспоминаем.

Зимою у художника Тиморея Дорогина был золотой юбилей – пятьдесят ему «стукнуло». В Петербурге открылась юбилейная выставка, вокруг которой знатоки много шумели, потрясённые необычными красками и сюжетами, продиктованными «сиянием верхнего мира». Колдовство картин художника Дорогина вызвало невольный интерес даже у тех, кто ни разу не ходил ни на какие выставки. И даже более того: работники милиции и несколько нарядов частного охранного предприятия среди ночи на машинах приезжали к большому выставочному залу на Фонтанке. Сначала приезжали, откливаясь на звонки бдительного сторожа, а потом их тревожили перепуганные жители окрестных домов, находящихся в районе выставочного зала. Дело в том, что «сияние верхнего мира», в тех или иных варияциях сияющее на полотнах Дорогина, в темноте как будто оживало – по потолку и стенам перливались радужные всполохи, создавая иллюзию пожара в огромном зале.

Ажиотаж вокруг картин художника был настолько велик, что из-за океана – так, во всяком случае рассказывали газеты – в Петербург прилетала чертова дюжина самолётов, на борту которых находились самые богатые частные коллекционеры, меценаты и всевозможные представители заграничного бизнеса.

– Сияние верхнего мира продаваться не может, иначе оно потускнеет! – повторял Дорогин, отвечая на вопросы докучливых журналистов и охотников за русской самобытной красотой.

Тиморей Антонович заматерел к своим пятидесяти – «в плечах раздался и в животе», как шутили близкие друзья. На фотографиях к юбилейным проспектам и альбомам, на выставочных плакатах Дорогин смотрелся как добротный, крепкий, классический художник, окружённый каким-то незримым сиянием, тем электрическим полем, которое всегда присутствует вокруг незаурядной личности.

После долгой и несколько нудной официальной части юбилея неутомимый Тиморей Антонович собрал своих близких друзей «у камелька» на Васильевском острове – в мастерской, до того просторной и высокой, что в ней можно было играть если не в футбол, то в баскетбол наверняка. Человек, впервые попадавший в эту мастерскую, мог в ней заблудиться как в тёмном дремучем лесу, где стояли декоративные скалы, деревья; ручеёк плескался, вприпрыжку пробегая между настоящими гранитными каменьями; птицы пели на ветках магнолий, на кипарисах, на кедрах.

Огромное пространство мастерской хорошо помогало в работе – давало размахнуться вдохновению. А для праздника души – для тёплой семейной атмосферы – Тиморей Антонович просил открыть «чуланчик», так называл он боковую комнату, небольшую, но очень уютную, в которой находились только самые избранные полотна художника, зачастую никогда не выставлявшиеся в залах, где они потеряют свою миниатюрную прелесть.

В «чуланчике» потрескивал камин, горели свечи. Серебрецом звенела цыганская гитара. Песни пели, шампанское пили – за юбиляра, за его талант, за Север, который подарил художнику «самые лучше краски» – так писали о нём, так говорили искусствоведы.

Дело было перед Новым годом, который в Петербурге бывает больше похож на ранню весну или позднню осень – минус десять, пятнадцать градусов; снег рыхлый, мягкий, словно глина или серый гипс, приготовленный скульптором, – лепи, что хочешь.

Весёлая беседа за столом коснулась предстоящего новогоднего праздника, и друзья разговорились, а потом даже заспорили: у кого из них была самая оригинальная встреча Нового года.