Царь царей...

Господа спали. Ухо Антона сразу распознало сладкое по-сасывание и почмокивание губами грозного Павла Андреевича. Постороннему человеку показалось бы, будто за стеной едят и аппетитно смакуют что-то. Дальше за ним, совсем по-лошадиному, густо всхрапывал Свирид Онуфриевич. «Барина» и Михаила Степановича слышно не было; изредка можно было уловить нечто, похожее на тонкий, тонкий и притом отдаленный свист: это знаменовало для Антона, что Иван Яковлевич спит крепким и сладким сном. В минуты гнева Антон из-за этого посвистывания называл его даже — разумеется, только про себя — сусликом.

Потеряв надежду узнать, спит или нет молодой этнолог, Антон приотворил дверь, согнулся и вошел в шалаш.

Сон был всеобщий. Только собака зашевелилась и постучала в знак приязни хвостом по сену. Осторожно, чтоб не зашуметь и не наступить на чью-либо ногу или руку, Антон ощупью отыскал связку с костями и, удерживая дыханье, поднял ее и вы нес наружу.

Не прошло и минуты, как старик с совсем не свойственным ему проворством уже шагал на плохо сгибавшихся ногах по береговому песку и скрылся за ближайшей скалой. Вернулся он часа через полтора с пустыми руками; на плоту никого видно не было.

Антон послушал опять у господского помещения.

На лице старика написано было спокойствие и полное удовлетворение. Ему даже дышалось легче. Он открыл опять дверь и, войдя, начал собирать для чистки платье и сапоги, уже гораздо менее заботясь о сне господ.

Свалив платье грудой на лавку у стола и покидав около нее сапоги, старик оглянулся и увидал, что татарин уже проснулся и, щурясь от света, стоит на краю плота.

— А-а! протянул он. — Здоров бул! Как встал рано. А куда ходил? — вдруг добавил он, заметив свежие мокрые пятна и песок на сапогах Антона.

— Никуда! — отрезал старик, терпеть не могший вопросов и залезаний в его дела. — Буди лучше сонь наших, — ишь, храпят, как коровы в хлеву!

— Ночь плохо ведь спал? — сказал, широко улыбаясь, смешливый проводник, поглядывая на запачканные в земле руки, которые Антон еще не успел вымыть. — Сердитый вода был! Может, теперь такой больше не будет? — загадочно добавил он и ушел будить товарищей.

Немного погодя на плоту начались обычные утренние работы, а затем и он всколыхнулся и поплыл, управляемый татарином, вниз по течению.

VIII

— Скоро будем в Красноярске, господа, — заявил Михаил Степанович остальным путешественникам за утренним чаем, — всего каких-нибудь двести верст до него.

— Двести? — с набитым ртом переспросил Свирид Онуф-риевич, держа в одной руке огромный ломоть хлеба с маслом, а в другой — белую кружку, вмещавшую стаканов пять чая. — Это сколько же дней в вашем «скоро» выйдет?

— Самое большее — два, — ответил Михаил Степанович.

— Скорость Енисея от десяти до двадцати верст в час: быстрее курьерской тройки! Не понимаю, зачем люди по разным Швейцариям ездят! — восторженно воскликнул он. — Смотрите, где вы найдете такую красоту?

Как бы повинуясь движению руки молодого этнолога, все повернули головы.

Было на что любоваться. Величайшая русская река сузилась приблизительно до одной версты в ширину; казалось, она насторожилась и всю необъятную буро-синюю массу вод своих с безудержной мощью ринула на вдруг ярко обрисовавшегося впереди врага — громадный кровавый отвес левого берега.

— Мы разобьемся! — в испуге проговорил Иван Яковлевич, приподымаясь с лавки. — Нас несет на гору!

Вскочил и Свирид Онуфриевич.

— Ничего не случится, — успокоительно сказал Михаил Степанович, — сейчас поворот, и нас промчит мимо. Но смотрите, смотрите, как хорошо!

Плот с головокружительной быстротой мелькнул под чудовищной стеной обрыва и впереди, как бы за синей вуалью, разом открылась гористая даль. Справа и слева без конца вставали зубцы и острия красных скал. Между ними, заполняя все, зеленели бесконечные хвойные леса.

— Тайга! — заявил Михаил Степанович. — Вот где поэзия и красота!

Лицо его раскраснелось; он весь стал восторженность и радость.

— Действительно, недурно, — проговорил спокойно сидевший все время Павел Андреевич. — Но черт его побери, этот поворот, — так и казалось, что сейчас размозжит тебя о скалы! Кстати, это все красный известняк, кажется?

— Известняк и гранит, — ответил Михаил Степанович.

— А сколько здесь лосей, медведей, лисиц, Свирид Онуф-риевич!

Охотник закрутил длинные усы и загоревшимися глазами внимательно стал глядеть на берег, позабыв про чай.

— Здесь «писанцы» есть! — сказал Василий, ставивший в эту минуту новый жестяной чайник с водой взамен опустошенного учеными. — Татарин нам сейчас сказывал.

— Какие писанцы? — спросил, насторожившись, Иван Яковлевич.

— Люди будто какие-то нарисованы, красками-с. А кем — неизвестно!

Иван Яковлевич встал с места.

— Михаил Степанович, — обратился он к молодому этнологу, — надо разузнать, в чем дело. Пойдемте к проводнику… надо остановиться!

Оба поспешили к рулю, у которого виднелась фигура татарина. После недолгого разговора их плот стал сворачивать к берегу.

Свирид Онуфриевич впал в восторг.

— Кузька, иси! — во все горло рявкнул он, не видя, что пес лежит рядом с ним.