Царь царей...

Услыхав шаги, он поднял голову, блеснули стекла очков и из-за них уставились на входивших два казавшихся непомерно огромными серых глаза.

— Здравствуйте, дорогой Иван Яковлевич! — на ходу произнес Михаил Степанович, и при первых звуках его свежего, веселого голоса недоумевавшее лицо сидевшего расцвело еще более и озарилось улыбкой.

— Михаил Степанович! — воскликнул он, подымаясь и частыми мелкими шажками спеша навстречу гостю. — Как я рад!

— Я не один, с Павлом Андреевичем! — добавил Михаил Степанович, отвечая на горячие пожатия хозяина, завладевшего обеими руками его.

— И мы к вашим пенатам попали! — пыхтя, заявил вошедший москвич.

— Милые мои! Да как же я рад! — хозяин не знал, на кого смотреть и к кому обращаться.

— Откуда, какими судьбами? Да что же мы стоим? Садитесь! Продрогли, должно быть, в такую погоду! Антон, чаю скорей, завтракать нам, вина!..

Старик-лакей стоял у двери и, заложив одну руку за борт сюртука, а другую за спину, смотрел, поджав губы, на своего суетившегося барина, казавшегося издали, благодаря живости, маленькому росту и начисто выбритому лицу, мальчиком лет двенадцати.

— Прежде всего, посмотреть на вас хочу! — продолжал хозяин, побежал к письменному столу и принялся шарить на нем. — Столько времени не видел вас, Павел Андреевич! Антон, да где же пенсне мое, наконец?! — воскликнул он, не находя требовавшегося предмета. — Где оно?

— Да при вас-с… — иронически ответил лакей. — Из кармашка справа торчит.

Ученый ухватился рукой за карман и, вытащив оттуда пенсне, быстро надел его на нос, украшенный уже очками.

— Так чайку нам сюда скорей, чайку теперь!.. Ну-с, дорогой мой, показывайтесь, выкладывайте, что делали! Эка года-то летят! А все молодец, право, молодец! — говорил он, забегая то с правой, то с левой стороны гостя и заглядывая в лицо ему. — Лысину только вот зачем завели, Павел Андреевич?

— Это у меня от кресла… — заявил тот.

— А, что? Как от кресла? — не поняв, переспросил хозяин.

— Очень просто: спинка у него высокая, а я головой опираюсь, когда читаю, — вот и вытер затылок.

Иван Яковлевич ударил себя по коленям и разразился смехом.

— Я-то серьезно его слушаю! — воскликнул он. — Ах, шутник! Все тот же!

И вдруг он оборвал смех и разом, как от толчка пружины, повернулся к улыбавшемуся, глядя на них, молодому человеку. Лицо его сделалось серьезным.

— Батенька! Знаете, что вы мне привезли?

— Нет!

— Клад. Да, клад-с! — азартно повторил ученый, стукнув по столу ладонью.

— Неужели разобрали, прочли, Иван Яковлевич?! — Михаил Степанович почувствовал, что и он загорается весь внутренним огнем.

— Прочел-с…

— Это не простые знаки? Что же написано?

Иван Яковлевич, семеня, побежал к письменному столу. Торопливо перелистав несколько рукописей, он вытащил какой-то листок, поднес его к самым глазам, чтоб убедиться, тот ли это, и поднял его над головой.

— Вот! — особенно выразительно проговорил он.

Михаил Степанович очутился около старика и почти выхватил драгоценный листок.

— «Я, царь царей, в вечной славе живущий… победивший… разоривший…» — прочел он взволнованным голосом и опустил руку.

Несколько секунд длилось молчание; на щеках молодого человека проступали то бледные, то яркие пятна; он молча переводил глаза с листка на лицо старика и обратно.

— Да-с, да-с! — торжествующе повторял тот, кивая в ответ на взгляд Михаила Степановича головой и потирая бока себе.

Павел Андреевич, с удобством устроивший в кресле свою грузную фигуру, с любопытством наблюдал эту сцену и в виде развлечения медленно вращал один вокруг другого большие пальцы рук, сложенных на внушительном брюшке.

— На каком же языке написано? — проговорил наконец Михаил Степанович.

Иван Яковлевич поднял вверх руки.

— Не знаю, ответил он, — не знаю! Несомненно, что на одном из арийских, ближайших к санскритскому, но… — он приостановился.

— Что «но»?

— Но еще значительно, много древнейшем санскрита, докончил он. — Санскритский язык — брат литовского, славянского и всех европейских языков, а этот, — ученый энергично ткнул несколько раз пальцем в листок, — это предок их. Несомненный-с! Мы знали только детей его до сих пор. Понимаете, что это такое?! Значит, Дельбрюк[2] не прав, утверждая, что нет и не было никогда единого, арийского языка! Эра новая перед нами, горизонт-с иной, эпоха, мир новый!!

— Удивительно! — процедил Павел Андреевич, вытягивая вперед ноги и кладя их одну на другую. — Что эти господа лингвисты[3] воображают о себе! Отыщут какой-нибудь там язычишко и сейчас: «эпоха», «мир новый»! Ноль это, а не эпоха.

Иван Яковлевич при первых словах москвича стремительно повернулся к нему и слушал, теребя с боку на бок пенсне и очки на носу своем.

— Что такое, что-с? — прерывисто вопросил он, подступая к невозмутимо сидевшему Павлу Андреевичу и становясь перед ним в позицию бойца, готового кинуться в бокс. — Новый язык, это — ноль?!