Царь Зла

— Вы и ваши товарищи.

— Какие товарищи?

— «Парижские Волки»!

Жак вздрогнул. Опять звучало в его ушах это ненавистное название! Что это был за злополучный рок, беспрестанно увлекавший его в зловещую бездну?

— Волки Парижа! — произнес он с горькой улыбкой. — Ах, да. Я знаю.

— Это злодеи! Так и вы злодей! Чтобы сделать вам удовольствие, я готов поболтать маленько. Но, видите ли, все мы немного участвуем в следствии. Вы еще не в секретной, но вы скоро там будете, а потому, говорите прямо, что вам нужно, посмотрим, можно ли еще вам ответить.

— Кто убит?

— Двое мужчин.

— Как их зовут?

— Черт возьми!

Это была чистая насмешка.

— Пожалуйста!

Жак показал другой луидор.

— Ну, ладно! Так и быть! Но, помните, вы поклялись не выдать меня! Ведь из-за вас я могу потерять место.

— Какая польза мне выдавать вас?

— И то правда! Найдено два трупа. Один из них герцог, как бишь его, такое еще забавное имя, де Пелен, де Гелен.

— Де Белен!

— Так, так! Вот и память к вам возвращается.

— А второй?

— У того имя еще забавнее, точно будто испанское!

— Сильвереаль!

— Да, да! Теперь вы, кажется, уже не такой незнайка, как несколько минут назад.

Но Жак не слушал его больше. До сих пор он все еще надеялся, что последняя, поразившая его сцена была не более, чем ужасный кошмар.

Теперь исчезли все сомнения!

Значит, это была правда!

Де Белен и Сильвереаль убиты!

Жак мигом понял весь ужас своего положения. И в глубине души он задавал себе конкретные вопросы:

— Как очутился он в доме де Белена?

— Почему руки его были в крови?

— Почему именно его обвинил Сильвереаль?

Ни на один из этих вопросов он не в силах был ответить. Даже на страшном суде.

Дрожь пробежала по телу несчастного молодого человека.

Неужели он сделал это в припадке бешенства? Он помнил, что дал пощечину де Белену! Не забыл также и того, какую ужасную злобу чувствовал он тогда к Сильвереалю.

Мысль о лунатизме быстрее молнии промелькнула у него в голове.

— Я не хочу есть, — сказал он. — Пожалуйста, оставьте меня одного.

Почтенный Лемот не заставил себя долго просить, очень довольный, что избавился наконец от докучных расспросов, в которых, по совести, он не мог отказать арестанту в силу двух полученных от него луидоров.

— Ну, что же, — сказал он. — Чем болтать попусту, лучше поразмыслить о своем деле. Завтра придется вам беседовать со следователем. И надо быть готовым.

Через минуту заскрипели тяжелые железные засовы. Дверь за тюремщиком закрылась.

Жак остался один.

Тридцать лет тому назад организация префектуры была совсем не та, что теперь. Обыкновенные подсудимые без разбора запирались в общий зал, прозванный залом святого Мартина, ужасную картину которого изобразил нам бессмертный Бальзак.

Но если подсудимый обвинялся в каком-нибудь особенном преступлении, его заключали в одну из отдельных камер, поныне известных под названием «мышеловка».

Ничего нет ужаснее этих камер! Темные конурки Мазаса служат, так сказать, их копией в увеличенном и улучшенном виде.

В «мышеловке» нет ни воздуха, ни света! Человека запирают в какое-то подобие комнаты длиной до трех метров и шириной до полутора.

Никакой другой мебели, кроме скамьи и подобия столика, прибитого к стене.

В углу зияющее отверстие, откуда доносится ужасная вонь.

Мы сказали, что там нет ни воздуха, ни света.

Судите сами.

Ни одного окна во всей конурке.

В дверях, на расстоянии двух третей от их высоты, сделаны небольшие окошечки со свинцовыми решетками. Каждое из них размером не более двух квадратных дюймов.

Стекла толщиной около сантиметра. Это что касается света.

Из этих окошечек одно только может отвориться, но это делается лишь изредка, да и то только по настоятельным просьбам арестанта, который, разумеется, вполне зависим от произвола своего тюремщика.

Этим-то жалким путем иногда проникает в камеру несколько кубических сантиметров воздуха, который немного, пожалуй, чище вонючих газов, наполняющих ее.

В ту эпоху, когда разыгрывалась эта драма, судебная процедура отличалась большой усложненностью: до окончательного приговора подсудимый оставался в этом ужасном одиночном заключении.

В продолжение двух, иногда трех ночей несчастный был обречен на бессонницу, не мог сомкнуть глаз. Жесткая скамья только усиливала его страшное изнеможение. Луч света не проникал в конурку. И день, и ночь были для него одинаково мрачны, полны тоски и беспокойства.

После таких-то долгих физических и нравственных страданий вели его на допрос к судебному следователю.

Но вернемся к Жаку.

Несчастный был в положении человека, неожиданно сраженного сильным ударом.

Будь он свободен, наверное, пошел бы в лес, подальше от людей, от их любопытства, от их козней. Прохладный ветерок освежил бы его разгоряченную голову и возвратил бы всю энергию и хладнокровие. Он мог бы тогда рассуждать здраво, обдуманно, разобрать одну за другой все подробности предыдущих фактов, и если бы после этого ему пришлось выдержать допрос судебного следователя, он сохранил бы полное самообладание, обдуманно и четко отвечая на предлагаемые ему вопросы.