Цареградский оборотень

И вот однажды древний князь-воевода Горд додумался, что беду, охомутавшую род, может вытянуть и перевалить прочь за межу сам-один князь, только если будет волочь ее за собой не по земле, отчего беда делается еще тяжелей, набираясь земляной силы и обрастая грязью, а -- прямо в небеса, ведь чем выше поднимешь на плечах беду, тем легче станет она, а на высоте крика и вовсе развеется, как дым. В небеса был тогда проторен только один путь -- путь жертвы. Значит, надо идти путем жертвы, решил князь Горд и повелел перерезать себе горло, как перерезали горло жертвенному быку, орошая корни столпа бога, стоявшего на вершине холма и глядевшего поверх всей земли, но немного ниже неба. Князь Горд вышел из утробы матери уже на втором месяце, держа одной рукой маленький меч, который потом рос вместе с ним, а другой рукой -- свой уд. Он первым ходил в гон за Поле, убил там заморского кагана, так что его добром стало богатство кагана, а женой -- каганова жена. При нем семь лет подряд озимые поднимались посреди зимы и пшеницу приходилось убирать, разгребая снега, а яровые колосились на Купалу, и было уж не до праздника. Урожай прибывал обильный, да только каждый колос проедала насквозь сладкая ржа. У молотильщиков намертво слипались губы и веки, а хлеб пекли пополам с пчелами, потому что не хватало сил отгонять их прочь. Хлеб из печей выходил сладким до смертной оскомины. Осенью седьмого года не вытерпел князь Горд и решил самолично просить богов снять с рода наказание. Жрец перерезал ему горло у подножия бога-столпа, и кровь не ушла в землю, а разбежалась по ней сверху ручейками, как по тонким жилкам. Следующие три года пшеница поднималась с красными колосьями, зерна при обмолоте брызгали кровью, а в печи на хлебах, похожих на тяжелые раны, запекались багровые корки, и, если ковырнуть их, то начинала сочиться сукровица. Потом все наладилось, и род снова стал жить припеваючи.

Когда в другой раз пришла новая беда -- большая засуха -- новый князь, Друбил, помня о дороге князя Горда, попробовал проторить свою и повелел утопить себя в быстро мелевшей реке, когда на ее берегах сомы уже научились ползать, как жабы, и глотать зайцев. Северцы вырыли на дне реки свое дно-яму, потому что до прошлого дна оставалось глубины всего на один глоток. Когда в северскую яму сошла вся последняя речная вода от истока до моря, тогда они положили в нее своего князя лицом вниз, а сверху еще не торопясь вылили на него последний ушат воды, с весны забытый в бане.

Забилась душа князя, как пойманная рыба в ведре, и, обрызгав всех с головы до ног, вырвалась в небеса из рукотворного бочага. Приняли боги новую жертву северцев, но опять подсказали им, что и эта, новая, княжья дорожка самовольна и не слишком хороша. Небо разверзлось, и пошел сверху на северцев проливной дождь. Лил он сорок дней и сорок ночей. Вода в реке поднялась на такую высоту, что сомы вскоре уже не смогли добираться до дна и поселились в бане. На одном острове посреди моря остался кремник от Турова града, а на другом -- бог-столп, который как глядел, так и продолжал глядеть своими дубовыми в прожилках глазами, никого из северцев не примечая и не жалея. Кроме тех двух островов, больше никакой тверди вокруг не стало видно.

Когда вода подступила к самому тыну, а сомы и щуки стали шарить по северским овинам и амбарам, лакомясь по пути утонувшими курами и глотая целиком яйца, поняли северцы, что просто так им погоды уже не дождаться и урожай уже никакой не снять, потому как глубоко нырять не каждый мог, даже с косой или серпом. Стали они опять думать, по какой дороге можно дойти до богов без опаски для рода. Новым князем стал Голута. Он велел всем разбить лари, разрубить лавки и все сухое дерево, даже вместе с ложками, и отдать на дрова, тщательно пред тем обернув их кожей. Сделав первое дело, северцы сделали за и ним и второе -- сбили, стянули веревками плот. Потом открыли ворота кремника, погрузили на плот дрова и, оттолкнувшись всем, чем могли, от тына, поплыли к богу-столпу.

Вовремя приплыли северцы на второй и последний остров. Промешкались бы, просомневались бы еще один день -- так пришлось бы им разводить краду не на земле, а прямо посреди плота, под самым носом у бога-столпа, между усами. Пошло бы такое дело впрок, неизвестно, а только в том, что назад, уже без князя, пришлось бы плыть по-собачьи без всякого плота да среди чадящих в глаза среди головешек, -- в том уже никто не сомневался.

Притаившись под турьей шкурой, развел жрец чистый огонь самым древним трением, а именно мазолями ладоней. Одни северцы раздували потом огонь на сухих дровах, а другие изо всех сил отгоняли прочь струи дождя, размахивая шкурами и березовыми вениками. Так дали волю огню, и взошел на краду князь Голута. Первый час он в огне только сушился. Белый пар валил с него, как с банных камней, и лишь на второй час князь зарумянился и принялся гореть сам, чадя уже черным, а не белым, пузырясь и треща жилами.