Цареградский оборотень. Книга первая

Старший опять растерялся: князем теперь стал он, а веление, верно, осталось отцовым. Разбираясь, которого князя помянул младший брат, он только и успел, что проводить взглядом ни на миг не растерявшихся северцев — для них княжье слово не делилось надвое.

— Реки, брат, что велел нам отец! — крепко встал на месте Коломир.

Видно было, что выше он за младшим не пойдет, пока тот не ответит сполна.

Стимар посмотрел в глаза брата, не страшась их глубины. Да и не было в них никакой темной глубины. Только своей, оставшейся с давних пор подо льдом омута глубины, и мог опасаться Стимар.

— Мне с крады отец велел подняться на полуденную вежу и встать так, чтобы меня стало видно со всех межей, — поведал он Коломиру новое северское предание. — Тебе, брат, отец с крады велел встать на этом месте и, как только я поднимусь наверх, то по моему велению тотчас поджечь вежу. Ибо полуденная вежа должна ныне стать моей крадой. Ныне зло в наш род принес из-за межей я, и мне положено дать полную виру. Вслед за отцом. Когда все вокруг — и род, и инородцы — узреют, что взяла меня крада, тотчас же наступит предел бедам Турова рода.

— Так и велел отец? — упавшим на самую нижнюю ступень голосом, вопросил Коломир, веря брату, да не своим ушам.

— Так и велел! — не дрогнув, ответил Стимар. — Тебе отныне княжить, брат, а мне — взойти на самую высокую краду. Ни у кого такой не было. Хватит с меня и этой славы. Прощай!

Не стал он обнимать брата, опасаясь, что уже не слова, а руки и дыхание выдадут его страшную ложь.

Только одолев за один вздох пролет лестницы, он крикнул вниз еще не готовому проститься с ним Коломиру:

— Вылей смолу и поджигай! Пора!

Поднявшись наверх, под самый шатер башни, Стимар в последний раз перевел дух на холодке и огляделся вокруг с вышины, где кончать жизнь показалось ему самой что ни на есть птичьей радостью.

Посмотрел он сначала на полночь, где еще тянулся прозрачным столпом дым отцовской крады, а отец стоял на его вершине и глядел оттуда вниз на свой град и на своего младшего сына. Отец смотрел совсем не так, как деревянный Перун-бог всегда смотрел поверх земли и рода своими треснутыми от древности глазами. Из далекого далека и с высокого высока отец смотрел прямо в глаза, будто его сын стоял перед ним всего на расстоянии вздоха. И в пристальном, как Солнце, взгляде отца Стимар не видел гневных молний осуждения за его слова и вымысленное им самим отцовское веление.

А внизу, на земле, двигалась прямиком через все межи, обтекая дымовой столп, великая, единая рать вятичей и радимичей, которые за полную виру, положенную отцом, спешили теперь вместе с северцами-Всеборами на подмогу северцам Туровым.

Тогда повернулся Стимар на полдень и радостно вдохнул пряный цареградский ветер, принесший холодный запах порфира, теплый аромат парчовых занавесей и жаркую прель женских подмышек, смазанных мускусом. Заныло сердце у княжича, захотелось ему еще разок прогуляться по облакам до Царьграда.

Он опустил глаза и увидел, что вдали, прямо по золотым солнечным бликам, как по рассыпавшимся ромейским монетам, скачут через реку на невесомых краденых конях три всадника, три бродника — впереди северец, а за ним полянин и волох.

Сморгнул княжич, подумав, что чудится ему, но раньше, чем он успел поднять веки, его средний брат Уврат с другами перекатными уже принялся срубать с седел сунувшихся было им навстречу, к берегу, хазар, оставляя при чужих конях только торчавшие из стремян хазарские ноги.

Поглядел княжич и на закат. Там, в лесу, никого не было видно, только кусты и деревья качались и шумели невпопад с ветром. Тогда княжич догадался, что по тайным тропам, заговоренным малыми, Брога ведет на подмогу Туровым всю орду старших слободских.

Оставалось княжичу обернуться на восход. А с той стороны Солнце только начинало подниматься на вершину небосклона, и до исхода дня можно было еще прожить, хорошо постаравшись, целую жизнь.

Тут-то и задумал княжич для вида сгореть на краде, раз обещал всем, и своим и чужим, сгреть по измысленныму для того отцовскому велению, а для своей собственной жизни еще пожить. Только для этого нужно было ему найти крепкое оправдание.

«Так ведь я готу Улариху пообещал помолиться крещеным! — радостно вспомнил княжич. — Значит, без дороги на Царьград не обойтись!»

Он глянул с вежи вниз, на врата, и увидел, что навален посреди них черный холм из хазар, а под тем холмом оказался сам собой, своею левой рукою, теперь погребен грозный гот.

«За живого, может, и обошлось бы, а за мертвого не помолиться и вовсе грех», — смекнул княжич и вспомнил, что держит еще готскую руку с топором, которой полагалось достать до головы кагана.

Пригляделся княжич сверху и к тому месту, где неподалеку от врат стояла, как на закопченном котле, самая густая хазарская чернота. Только красный султан шелома торчал из нее на свет.