Цареградский оборотень

Поначалу он опасался покидать стены и промышлять в садах. Там стояли неживые стражи. И чужая земля -- там, где она не была покрыта ровным каменным полом -- все же внушала ему страх. Ведь только во Дворце не нужны были никакие заговоры -- эту чудесную свободу княжич усвоил сразу. Не было в великом Доме ромейского василевса никаких заговоренных троп, и не было никаких межей. И не нужно было торить свою, родовую тропукрепким словом, полученным по наследству от братьев или от старого Богита, чтобы оберечь свою кровь от злой порчи, свой глаз -- от лесной мары, свое дыхание -- от духа болотных сил, лихорадок и лихоманок, свою плоть -- от звериных зубов. На теплом, разноцветном льду, круглый год покрывавшем землю в ромейском ирии, не оставалось никаких следов и никаких троп. Никакого слова -- ни дурного, ни доброго -- не прилипало к нему. Все следы и тропы, все слова пропадали в охраняемых стражами-спафариями пустотах, не принося ни пользы, ни вреда. Можно было ходить где угодно и как угодно, не звеня железными оберегами, не творя обережные знаки, а -- только любоваться невиданными цветами и птицами, замершими под ногами, как рыбы в прозрачном льду.

Так же и над головой северского княжича, на рукотворном небосводе Дворца, замирали в вечном и потому совсем не опасном полете птицы и крылатые люди с большими коровьими глазами, ласково или строго присматривавшими за княжичем, куда бы он ни направлялся, но всегда молчавшими, ибо во Дворце только один василевс обладал крепким, повелительным словом.

И очень скоро княжич Стимар стал забывать все северские крепкие слова-заговоры, не имевшие в ромейском ирии никакой силы.

Если мудрые славянские жрецы в те времена держали и берегли священное озеро, рассматривая в нем прошлое, как книгу, в которой все страницы прозрачны, а буквы написаны воском, то князья со своими тремя первыми сыновьями тоже имели особое княжеское преимущество перед остальным племенем. Им тоже не требовалось напрягать память и выворачивать внутрь глазные яблоки, чтобы заглянуть в любой из минувших дней своей жизни. Достаточно было потереть правую ладонь об темя, а потом с высоты вздоха просыпать на нее щепотку своей родовой земли, или дорожной пыли, или золы из очага. Тут же прах земной растекался по княжьей ладони жилами-дорогами и тонкими веточками жилок-троп, пройденных князем пешком и на коне. Оставалось только приметить-выбрать нужную... У прочих родичей прожитые дни собирались, как овечье стадо, бредущее сумерками в загон, и чтобы отличить один день от другого, надо было за всеми усмотреть и каждого звать во весь голос по имени. Не всякий северец мог похвалиться таким пастушьим даром, не говоря уж о всяких полянах или кривичах.

Знали князья и способ, каким можно прозреть свое будущее. Нужно было,  глубоко вздохнув, насыпать на ладонь левой руки земли с родовой межи, и насыпать не чуть-чуть, только для появления на ней жил-дорог, а как можно больше: чтобы вырос на ладони маленький курган вроде тех, какие нагребали на своих князей-мертвецов всезнающие скифы.  Оставалось после этого дела разом выдохнуть из груди весь воздух и живо перевернуть руку ладонью к земле. Какой князь успевал разглядеть жилки-пути на подошве рассыпавшегося с ладони кургана, тот и познавал свою грядущую участь. Но таких востроглазых за все века было раз, два -- и обчелся, да и ходили они по своей земле с того самого часа всю оставшуюся жизнь мрачными и молчаливыми бирюками.

Когда княжич Стимар вернулся на то самое место, откуда неведомая сила потянула его через все межи, через Поле и море в ромейский ирий, он протер от сажи и пыли глаза и вспомнил древний дар князей.

Он потрогал темя, потом посыпал правую ладонь щепотью родной земли, как ломоть хлеба солью, и очень изумился: вся земля вдруг осела дорогами и тропами на левой стороне ладони, а правая сторона так и осталась пустой. Он различил даже самую первую, похожую на весенний ручеек тропку, по которой не сам шел, а нес его, новорожденного младенца, только что выпавшего на свет из рассеченной материнской утробы, в своих древних руках жрец Богит -- ту, никем ранее не протоптанную тропу, что протянулась от обыденной бани, стоявшей на берегу реки, до ворот кремника. И ночная тропа, которой сам последыш и не видел толком, а вел его по ней от градского тына до Дружинного Дома старший брат, тоже легла черным волосом по ладони, на левой ее стороне. Последняя жила-тропа обрывалась у реки, перед самым ромейским кораблем. И не осталось на ладони, словно их и не было и наяву, ни одной ромейской дороги.