Цареубийство 11 марта 1801 года

Госпожа Шевалье была тогда с ним в Кёнигсберге. Она была крайне смущена последними своими похождениями. В роковую ночь её тоже арестовали на несколько часов[261]. Когда в её дом пришёл офицер с караулом, её сметливая горничная не хотела впустить его в спальню, но он без церемонии оттолкнул её и подошёл к постели. Красавица сильно испугалась такого неожиданного посещения и закричала: «Мой муж в Париже!» — «Не вашего мужа, — отвечал офицер, — мы ищем в вашей постели, а графа Кутайсова».

Говорят, что нашли у неё бланки с подписью государя, что рылись в её бриллиантах и что отняли у неё перстень с вензелями Павла. Этому последнему обстоятельству, кажется, противоречит великодушное с ней обращение нового императора; ибо, когда через несколько дней после смерти Павла она просила паспорта для выезда за границу, Александр приказал ответить ей, что он крайне сожалеет, что здоровье её требует перемены воздуха, и что ему всегда будет приятно, если она вернётся и снова пожелает быть украшением французской сцены. Можно предполагать, что настоящей целью незваного посещения её дома было не столько желание найти графа Кутайсова, — так как даже не разбудили её брата[262], который спал недалеко от её спальни и у которого он весьма легко мог быть спрятан, — сколько познакомиться с её письменными тайнами. За отобранный у неё перстень она, как уверяют, жаловалась графу Палену, но он ответил, что ничего не знает. Если из всех бесчисленных своих бриллиантов она ничего другого не потеряла, как этот перстень, должно из этого заключить, что не хотели оставить в её руках столь знаменательную драгоценность и что офицер действовал по особому высшему приказанию.

Во всё время этой сцены она была в одной рубашке и должна была выслушать весьма лёгкие речи. Другого мщения она не испытала[263] и удалилась из России, обременённая сокровищами всякого рода. На своей же совести она, по-видимому, не чувствовала никакого бремени.

Говорили также, что, если бы не было революции, она должна была через два дня, как объявленная фаворитка, занять во дворце комнаты княгини Гагариной. Не знаю, на чём основан был этот слух; если же в самом деле она ожидала, что вскоре достигнет высшей степени государевой милости, то она должна была вдвойне чувствовать всю горесть своего падения.

Народ выразил своё презрение к ней самым грубым образом. На Исаакиевской площади какой-то мужик показывал за деньги суку, которую он звал мадам Шевалье. Главное искусство этой суки состояло в том, что, когда её спрашивали, как делает мадам Шевалье, она тотчас ложилась на спину... Нельзя себе вообразить, сколько народу приходило на это зрелище: даже порядочные люди проталкивались сквозь толпу, чтобы насладиться удовольствием, спросить у собаки: «Как делает мадам Шевалье?»

Однако, как ни хитра была эта женщина, как ни старалась она обворожить государя, ей не удалось приковать его постоянно, и, когда он умер, две женщины, обратившие на себя его внимание, были близки к разрешению от бремени. Относительно одной из них его камердинер Кислов[264] уже говорил с акушером Сутгофом и обещал ему вознаграждение 5000 рублей. Дитя должно было получить хорошее воспитание. Что из него вышло, мне неизвестно.

К обер-гофмаршалу Нарышкину в ту страшную ночь явился офицер с обнажённой шпагой и двумя солдатами и сказал камердинеру: «Убью тебя, если ты станешь шуметь!» Потом он пошёл в спальню, где Нарышкин в величайшем испуге был до крайности смешон, начал дрожать за свою жизнь и предложил солдатам пачку ассигнаций. Они её приняли и арестовали его. Его повели на гауптвахту, но через несколько часов позволили ему возвратиться в свои комнаты, а после 7 часов возвратили шпагу. В 9 часов утра император сам разговаривал с ним и сказал ему весьма ласково: «Я лишился отца, а вы друга и благодетеля, но будьте покойны». Бесхарактерный, изнеженный Нарышкин, по всей справедливости, не имел никакого значения в глазах заговорщиков. Когда я у него был в первый раз на следующий день, он старался быть весёлым, говорил, что переворот был необходим для блага государства, что сам он чувствовал себя в постоянной опасности, что такую жизнь не мог бы долее вынести и что теперь одного только желает — спокойствия и позволения путешествовать. За 48 часов перед этим он думал или говорил совершенно противное.

К генералу Обольянинову также пришёл офицер с командой, окружил его дом, вошёл и потребовал, чтобы Обольянинов присягнул новому императору. Обольянинов отказался, потому что, к величайшему удивлению своему, впервые слышал о перевороте и не знал сообщившего ему о том офицера. Его арестовали и повели пешком в ордонансгауз, который был довольно далеко[265]. Дорогой он испытал несколько вполне заслуженных оскорблений. Вскоре, однако, его выпустили на свободу, и снова, как в прежнее время, увидели множество экипажей у его подъезда. Возникло подозрение, не затевает ли он чего-нибудь, как вдруг узнали, что он уволен и уже не может вредить.