— Ах, Василий Иванович, это вы! Я очень болен: что вам нужно?
— Вот вам приказ от императора.
Отец мой развернул бумагу, а я в это время поместился так, чтобы иметь возможность прочесть бумагу и в то же время следить за её действием на лице моего отца. Он прочёл бумагу, протёр глаза и воскликнул:
— Господи! да что же я сделал?
— Я ничего не знаю, — возразил Лисаневич, — кроме того, что я должен выслать вас из Петербурга.
— Но вы видите, любезный друг, в каком я положении.
— Этому горю я помочь не могу: я должен повиноваться. Я оставлю у вас в доме полицейского, чтобы засвидетельствовать ваш отъезд, а сам немедленно отправлюсь к графу Палену, чтобы донести ему о вашем положении; вам же советую отправить к нему вашего сына.
Я возблагодарил Бога, заметив, что несчастный отец мой из багрового цвета постепенно перешёл в бледный, ибо я, признаюсь, опасался, что с ним может приключиться апоплексический удар. Моя дорогая матушка, которая в такие тяжёлые минуты была исполнена энергии и присутствия духа, зная, что император сначала всегда бывает неумолим, немедленно послала на нашу дачу, находившуюся в двух милях от города, приказание, чтобы в комнате садовника, которая отапливалась печью, была приготовлена постель. Хотя это было зимою, но не было особенного мороза, и поэтому матушка немедленно велела приготовить карету и послать за доктором.
Я поехал тем временем к графу Палену, который был очень привязан к моему отцу и во многих случаях бывал очень добр и ко мне лично.
— Вот так история, — встретил он меня. — Хотите стакан лафита?.. (Это была известная привычка у Палена предлагать стакан лафита всякому, кто попадал в беду).
— Никакого мне лафита не нужно, — с нетерпением перебил я. — Мне нужно только, чтобы вы оставили моего отца на месте!
— Это невозможно. Dites à votre рèrе, — продолжал он по-французски, — qu’il sait combien je l’aime et que je n’y puis rien; que si I’un de nous deux doit aller au diable, c’est lui qui doit у alter. Qu’il sorte de la ville coûte que coûte; après cela nous verrons ce qu’on peut faire pour lui... Mais pourquoi diable est-il renvoyé?
— Ni moi, ni mon père n’en savons rien[37]
, — возразил я, пожав ему руку, и уехал.Вернувшись домой, я нашёл уже все приготовленным для отъезда моего отца. Добрая матушка была неутомима: она крепко закутала его в меховую одежду, велела постлать постель в карету, в которую его внесли, сама села с ним, а доктор следовал рядом в другом экипаже. Через три часа после распоряжения Павла отец мой уже проехал городскую заставу. Полицейский чиновник, всё время находившийся в нашем доме, тотчас донёс об этом Палену, как военному губернатору, а последний отослал обратно государева фельдъегеря с рапортом, что приказание его величества исполнено в точности.
Вечером того же дня я поехал проведать отца. Матушка и доктор находились при нём, и врач сообщил мне утешительное известие, что никаких серьёзных последствий опасаться не надо. Но, увы, с ним всё-таки сделался лёгкий паралич, от которого он никогда уже не оправился.
Спустя два дня после этого происшествия, получено было извещение, что государь, вместе со своим двором, на следующий день прибудет в Петербург. По обыкновению был назначен вахтпарад, и очередь идти в караул как раз была моя. Из ста шести человек, составлявших мой эскадрон, девяносто шесть должны были явиться на парад верхами, что составляло весьма значительное число. Надо заметить, что если лицо, носившее известное имя, подвергалось какому-либо взысканию со стороны императора, то обыкновенно эту немилость разделяли и другие члены этой семьи, находившиеся на службе. Вот почему моё появление на параде почти немедленно после отставки и изгнания из столицы моего отца, было для меня делом довольно щекотливым. Но делать было нечего, и мне всё-таки надо было явиться вовремя со всем моим эскадроном. Правда, я знал, что он хорошо обучен, но всегда могли произойти ошибки, и последствия их могли оказаться для меня весьма важными; и не только для меня, но и для моего эскадрона и даже для всего полка: так бывало не раз при подобных обстоятельствах.