Царевич Алексей Петрович

Долго пробыли Степан Богданович и Авдотья Федоровна в саду; обо многом переговорили они и договорились до последнего слова… В саду и днем почти никого не бывало, а теперь и подавно, в такую позднюю пору, когда все сестры давно уже спали. Только небо да звезды могли слышать тихие речи и страстные поцелуи, но они свидетели не опасные. Авдотья Федоровна в тревожном волнении от недавней попытки оторвать ее от дорогого человека и под чарующим влиянием тихого, благоухающего вечера, когда каждый нерв трепещет от странного ощущения, когда сердце самовластно подымает грудь, а человеком овладевает только одно чувство, вся беззаветно отдалась поздно, но зато неудержимо развившейся любви. Она вылила всю душу свою ненаглядному милому, передала ему всю свою прежнюю безотрадную жизнь, как будто прошлое миновалось и никогда не воротится. Степан Богданович со страстною ласкою утешал молодую женщину, и оба они забыли все условия света.

Голубым светом обливается монастырский сад, тонкие лучи месяца пронизывают сквозь густую листву, окружавшую со всех сторон лужайку, на которой укрылись Авдотья Федоровна и генерал Глебов. А кругом них слышится шепот ночи, да вдали за оградой чей-то надорванный тенор поет недавно сложенную каликами перехожими былину:

Постригись, жена немилая,
Ты посхимись, опостылая!
На постриженье дам я сто рублей.
На посхименье дам я тысячу;
Я поставлю тебе келейку,
Что новехоньку, малехоньку.
При пути ли, при дороженьке,
В зеленом саду под яблоней;
Прорублю тебе три окошечка:
Как уж первое к церкви Божией,
А другое-то во зеленый сад,
А и третье-то во чисто поле;
В церкви Божией ты намолишься,
В зеленом саду нагуляешься,
Во чисто поле не насмотришься.

Но не слушала Авдотья Федоровна этой народной песни, сложенной про нее, и не слышала, как тот же голос надрывался все громче и громче:

Как и взмолится тут немилый муж:
Расстригися, жена милая!
За расстриженье дам я тысячу,
За расхименье — все именьице;
Я построю тебе нов-высок терем,
Что со красными со оконцами,
Со хрустальными со стекольцами.
Будешь жить в нем, прохлаждатися,
В цветно платье наряжатися.

* * *

Как взговорит тут млада старичка:
Да уж Бог с тобой, немилый муж!
Мне не надо твоей тысячи,
Ни всего твово именьица,
Мне ненадобен нов-высок терем:
Я останусь в своей келейке,
Стану весь свой век спасатися,
За тебя Богу молитися…

Да, народная былина отозвалась правдою. Авдотья Федоровна отказалась бы теперь и от высокого терема и от царского достоинства: позабыла грозного, немилого мужа.

XIII

Прошло несколько месяцев. Как ни тянулись сборы нетчиков, но наконец все посланные сыскные команды воротились с докладом, что во всей округе нет более никого из подлежащих набору, и Степан Богданович должен был готовиться к отъезду в Петербург с отчетом о выполнении поручения. Сколько ни откладывалось, сколько ни придумывалось разных проволочек, но время разлуки приближалось, а вместе с приближением срока и Авдотья Федоровна становилась все требовательнее и тревожнее.

Вся жизнь ее теперь сосредоточилась в одном, — в любви к своему Степе, для которого она с радостью готова всем пожертвовать. Чаще стали они видеться, чуть не каждый лень; много было переговорено в долгие ночные часы, обо многом условлено, но все еще как будто многое осталось и недосказанным. Мечтали они, как увенчаются полным успехом их хлопоты и государыня-инокиня приедет в Москву, как станут они жить если не вместе, то близко друг от друга, когда сделается она свободною по смерти царя, которому, по предсказанию святых угодников, жить оставалось очень недолго. Если же этим мечтам не суждено будет сбыться, то тогда, решили они, Степану Богдановичу выйти в отставку и переселиться в Суздальскую волость.