Царевна Софья

Все присутствовавшие молчали. Удивленная Софья долго не могла ни слова выговорить. Великодушие Нарышкина победило на минуту ненависть, которую она давно к нему в глубине сердца питала. Наконец она сказала:

— Не печалься, любезный дядюшка! Все рано или поздно должны умереть. Счастлив тот, кто, подобно тебе, может пожертвовать жизнью для спасения других. Я бы охотно умерла за тебя, но смерть твоя, к несчастью, неизбежна, Покорись судьбе своей!

— Я не боюсь смерти. Желаю, чтоб и другие могли ее встретить так же спокойно, как я встречаю. Дай Бог, чтобы кровь моя успокоила мятежников и спасла отечество от бедствий.

В дворцовой церкви Спаса Нерукотворного собралось множество стрельцов, согласившихся, по просьбе Нарышкина, чтобы он перед смертью исповедался и причастился. Нарышкин, царица Наталья Кирилловна и царевна Софья, в сопровождении всех бывших во дворце бояр, вошли в храм. После исповеди началась обедня. Каждая оканчивавшаяся молитва напоминала царице, что час смерти любимого ее брата приближается.

Наконец служба кончилась. Боярин Яков Никитич Одоевский вошел торопливо в церковь.

— Государыня, — сказал он, подойдя к царице, — стрельцы, стоящие на площади, сердятся, что заставляют их ждать так долго, и грозят всех изрубить. Нельзя ли, Иван Кириллович, выйти к ним скорее? — обратился он к Нарышкину.

Почти без чувств упала царица в объятия брата. Бояре плакали. Стрельцы изъявляли нетерпение.

Софья, смущенная раздирающим сердце зрелищем, отвернулась, подошла к иконостасу и, взяв с налоя образ Богоматери, подала царице.

— Вручи эту икону несчастному страдальцу, при виде ее, может быть, сердца стрельцов смягчатся.

Царица подала икону брату. Он с благоговением взял ее и спокойно пошел к дверям золотой решетки, сопровождаемый с одной стороны рыдающею сестрою, а с другой — царевною Софьей.

Едва отворились двери решетки, раздался неистовый крик:

— Хватай, тащи его!

Окружавшие дворец стрельцы, увидев Нарышкина, влекомого толпою товарищей их на площадь, наполнили воздух радостными восклицаниями. Теснясь вокруг своей жертвы и осыпая страдальца ругательствами, злодеи провели его через весь Кремль к Константиновскому застенку. Там за деревянным запачканным столом, на котором лежало несколько бумажных свитков и стояла деревянная кружка с чернилами, сидел под открытым небом крестный сын боярина Милославского, подьячий Лысков.

— Добро пожаловать! — воскликнул он, увидев Нарышкина. — Сестрица твоя хотела было меня сжить со света, а теперь я буду допрашивать ее братца. Эй, десятник! Подведи-ка боярина поближе к столу. Тише, тише, господа!

— Начинай же допрос! — сказал стоявший подле Лыскова сотник.

— Не в свое дело не суйся, господин сотник! Ты приказного порядка не смыслишь. Лучше поди-ка посмотри: готово ли все для пытки?

— Давно готово!

— Ну, Иван Кириллович, примемся за дело! — продолжал Лысков, развертывая один из лежавших на столе свитков.

— К чему меня допрашивать? — сказал Нарышкин. — Я не совершал никакого преступления! Не теряйте времени и убейте меня. За кровь мою дадите ответ Богу.

— Все это хорошо! А допрос-то надобно докончить. Тебя никто убивать не хочет. Оправдаешься — ступай на все четыре стороны, не оправдаешься — по закону казнят тебя. Плакаться не на кого. Закон для всех писан.

— Для всех! Вишь, что выдумал! — шепнул один из стоявших за стулом Лыскова стрельцов своему соседу. — По уложению надо было бы у самого нос отрезать, а нос-то у него целехонек. Вот те и закон!

— Замышлял ли ты извести царевича Ивана Алексеевича? — спросил Лысков. — Говори же, Иван Кириллович!.. Эй вы! В пытку его!

После жестоких пыток, которые не заставили Нарышкина признаться в преступлении, выдуманном его врагами, Лысков велел снова подвести страдальца к столу.

— Упрям же ты, Иван Кириллович! Однако я не хочу тебя напрасно мучить, запишу, что ты признался. Согласен?

Нарышкин не отвечал ни слова.

— Молчишь — стало быть, соглашаешься. Дело доброе. Запишем!.. Надевал ли ты на себя царскую порфиру? Также молчишь? И это запишем.

Задав еще вопросы и не получив ни на один ответа, Лысков записал, что Нарышкин во всем признался. Развернув потом другой свиток, Сидор Терентьевич громко прочитал следующее: «Уложения главы II, в статье 2-й сказано, что буде кто захочет Московским Государством завладеть и Государем быть и про тое его измену сыщется до пряма, и такова изменника потому же казнити смертию».

— Итак, по оной статье, — сказал Лысков с расстановкой, записывая произносимое, — боярина Ивана Нарышкина, признавшегося в измене, казнити смертию. Ну, господа, подписывайте приговор — и дело в шляпе. Господин сотник, не угодно ли руку приложить? Вот перо. Еще — кому угодно?

— Подпишись за всех разом! — сказал десятник.

— Пожалуй! Надобно будет написать: за неумением грамоте.

Положив перо на стол и свернув свиток, Лысков подал его важно сотнику.

— Вот и приговор! Теперь можно, его исполнить!

— Ладно, — сказал сотник, разорвав на клочки поданную ему бумагу.

— Что ты, что ты, отец мой! В уме ли ты? Да знаешь ли, что велено делать с тем, кто изорвет приговор?