Царьград. Трилогия

– Точно – басурманин! – один из мужиков, по всей видимости, старший, решительно махнул рукой. – Бей его, мужики!

– А, может, сперва к старосте отведем? – засомневался рыжий, с всклокоченной бородой, парень, в котором пленник, присмотревшись, к вящей своей радости узнал отходника Митрю!

– Епифан наказывал – всех допросить сперва, – напомнил старшому Митря.

– Да что допрашивать? – отмахнулся тот. – Все равно остальные уже ускакали, нехристи. Сермяшка сказал – токмо грязища из-под копыт полетела.

– Господи! Никак православные? – Опустившись на колени, Алексей истово перекрестился. – Митря, ты что же, не узнаешь меня?

– Не узнаю, – честно признался Митрий. Потом присмотрелся. – М-м-м… Нет, не узнать.

– Да я ж Алексий, Царьградец, старосты вашего, Епифана, старинный друг!

– Алексий? Не-е… Алексий с бородой был… И волосищи – во!

– Так сбрил все… Попал в полон к басурманам, еле вот утек!

– Алексий, говоришь… – Старшой задумчиво сдвинул на затылок круглую, отороченную беличьим мехом шапку. – Ладно, отведем тебя к старосте. Но смотри – вздумаешь по дороге бежать… Никола, Микеша… Луки держать наготове!

– Сделаем, дядько Лука!

«Дядько Лука»… Надо же, и мужика этого Алексей раньше в деревне не помнил.

Староста поначалу встретил беглеца недоверчиво и, лишь немного погодя, поговорив, да присмотревшись, широко улыбнулся – признал!

– Ну, Алексий! Говорил же – не доведет тебя до добра это чертово болото! Садись, садись за стол, сейчас… Эй, Микулишна, тащи-ка браги!

– В баньку бы сперва, – постепенно оттаивал Алексей, по всему чувствовалась ему справная изба старосты настоящим земным раем. И вправду – чем не рай, после лесов да болотин? Тепло, уютно, просторно. В печи, на ошостке, щи вчерашние доспевают, рядом – кадка с тестом, Марфа Микулишна, старостиха, на пироги поставила. Знатные будут пироги – рыбники, капустники, с грибами. И бражица, вот, есть у Епифана, и квас хмельной ягодный, и сбитень.

Выпив, друзья, наконец, обнялись.

– Ну, Алексий, Алексий, забубенная голова… Щас парня пошлю баню стопить… Спроворим! А язм Миколаиху, ведьму, про тебя спрашивал – куда, мол, делся. Сказала – ушел. Ничего, мол, с тобою не сделалось. Да ты ж и сам говорил, что не объявишься скоро. Все дела поди, кесарские?

– Они, – важно кивнул Алексей. – Что про Константина-царя слышно?

Епифан вдруг рассмеялся и махнул рукой:

– А ничего не слышно! У нас ведь глушь – все леса да болота. А что там в Царьграде деется – один Господь ведает.

При упоминании Господа все разом перекрестились на висевшую в красном углу икону.

– Значит, не знает никто про Царьград? – все ж таки допытывался гость.

– Говорю же – не знаем. На ярмарке вот токмо спросить. В воскресенье, аккурат после дмитровской субботы, ярмарка-то.

– Поедете?

– Съездим. Во субботу всех сродственников померших помянем, на погост сходим, а на воскресенье – поедем. Пару бычков забьем – мясо продавать повезем, да дичь, да ягоды. Опять же кое-какого городского товару прикупим – суконца там, девкам бус всяких.

– Хорошее дело, – одобрительно крякнул протопроедр. – И я с вами съезжу.

Прогрохотав по ступенькам, вбежал, запыхавшись, мальчишка:

– Готова-от банька-то, Епифане Кузьмич!

– От и славно. Иди-ка, друже Алексий, попарься. Уж извиняй, сам тебя не сопровожу, некогда… мальца дам – он и попарит, и воды, буде надобно, принесет. Онфимко!

– Тут он, я, – вытянулся мальчишка.

– Квасу гостюшке в байну захвати. И бражицы.

– Отнес уже. Марфа Микулишна загодя наказала.

Что и говорить, уж на славу попарился Алексей, уж размял косточки! Онфимка веником махать устал, упарился, потом истек. Квас быстро ушел, вприхлеб, а потом и бражица… Онфим за другой крынкою сбегал. Эх, хороша у Епифана бражка, забориста, на ягодах, да на травах настояна – и голову после трех кружек кружит, и дух такой… духмяный. Мятой пахнет, что ли? Да, похоже, мятой… Славно! Улегся на лавке…

– Онфимко, пятки почеши! Ой, хорошо… славно… Бражка что, кончилась, что ли?

– Но.

– Так что сидишь? Сбегай!

Во субботу – на Дмитров (Дмитрия Солунского) день – по традиции, поминали усопших. Дмитров день – дедов, отчин, всех предков. Всех, кого помнили, поименно помянуть надобно, ну а кого уж забыли – тех так, скопом. Не одной, конечно, кружкой, чтоб не обиделись. В общем, напоминались – в воскресенье поутру у Алексея башка трещала так, что хоть обручи плетеные с бочки надевай. Чтоб не раскололась!

У Епифана, кстати, так же!

Пока сыновья старосты запрягали лошадей, гость с хозяином выпили по большой крынке холодного квасу, не простого, конечно, квасу – хмельного, забористого. Выпив, староста вытер бороду и усы и хотел было послать Онфимку в погреб – принести еще, – да раздумал, вполне справедливо рассудив, что вовсе незачем превращать процесс похмелья в новую, совершенно самостоятельную пьянку.

Наконец, поехали – кто верхом, кто на телегах, а Епифан с Алексеем – в возке. Денек выдался славный – по-осеннему прохладный, но солнечный, светлый, в такой и похмелье быстро прошло, и здорово было ехать вот так, не спеша, по лесной дорожке, пусть даже и без рессор, ухабисто – все равно славно!