Цари и скитальцы

В укромные часы перед вечерней здесь собирались родичи и домочадцы, с Иваном приезжал Протасий Юрьев, к сыну хозяина Фёдору заходил Джером Горсей. Никита Романович только что вернулся из победоносного похода, взяв Пернау, укреплённый порт на море. Словно давая воспитательный урок царевичу, если не государю, боярин-воевода выпустил без грабежа и наказаний жителей Пернау и разрешил остаться в своих домах всем, кто хотел. Его поступок вызвал глухую укоризну государя, заподозрившего Никиту Романовича в желании противопоставить Пернау Пайде. Зато потом Никите Романовичу открыли ворота жители нескольких ливонских замков на границе с Инфлянтами. Добром он добился большего, чем государь своим костром.

Но торжества, веселья в доме не было. Юрьевы предчувствовали опалу. Арест Василия Ивановича Колычева насторожил всех. Бояре, пережившие опричнину, имели уже опыт отношений с государем. После четырёх благополучных лет всякая неожиданная перемена толковалась в дурном смысле.

В начале сентября стало известно, что государь решил созвать Земский собор. Были уже заготовлены вызовы братьям Шереметевым, стоявшим с войском на Берегу, и многим монастырским старцам.

   — Не понимаю, — удивлялся поначалу Джером Горсей. — Что вас страшит? Собор есть шаг к парламенту в России. На него съедутся представители сословий...

Никите Романовичу не хотелось откровенничать с Горсеем — в последний год Джером был так же тепло, как здесь, принят у Годуновых. Но и отмалчиваться было невежливо и подозрительно. Никита Романович пытался объяснить:

   — Большие головы уже летят: Тулуповых, Колычевых. Бутурлины сидят непрочно, есть знаки... Государь соберёт людей не для того, чтобы советоваться с ними, а чтобы его одобрили единогласно.

   — Что именно одобрили? Новые казни?

   — Нас многие перемены ожидают. Та же война... Я на образце поясню тебе. Десять лет назад предлагал нам Жигимонт вечный мир. Чтобы полюбовно разделить Ливонию. Многие государю советовали согласиться. Собери он Думу, то есть людей, искусных в управлении и ведающих, почём ныне обходится война, быть миру. И не случилось бы Унии Литвы и Польши, Литва не сговорилась бы со Швецией, и не пришлось бы нам, наверно, брать ни Пайду, ни Пернау — шведы не сунулись бы без поддержки Польши против нас. Господь свидетель, я до сей поры не понимаю, чем государю не полюбились статьи Жигимонта. Той части Ливонии, что отходила к нам, хватило бы и для торговли, и для раздачи земель дворянам, коли они уж впрямь на эти земли зарились. Но государь решил: быть войне! И против Думы созвал Земский собор, и собор постановил: быть!

   — Разве не мог он постановить: не быть?

   — Не смел. Не знаешь ты, как люди подбирались на тот собор.

Догадливый Джером больше не приставал к боярину.

Устало и отчуждённо слушал их Иван. Ему обрыдли эти разговоры и не хотелось, чтобы они сотрясали добрый воздух единственного родного дома. Он чувствовал трагическую несоизмеримость силы отца и говорливого, пусть иногда и остроумного упрямства его противников. За отца была жестокая, неправая, но победительная реальность русской жизни. С нею бессмысленно сражаться словом.

Протасий Юрьев молча пил. Только однажды его прорвало ни к селу ни к городу. Горсей заметил, что английская Великая Хартия[35] привела к созданию пусть не идеальных, но в чём-то облегчающих народное представительство законов, а вслед за тем, со временем, изменила и сам характер английского народа. Протасий рявкнул:

   — Зато нам опричнина проросла в жилы, в кровь и кость! Все мы заклеймены ею, весь народ!

Никита Романович строго на него взглянул, и более Протасий не выступал.

В тот вечер службу отстояли в домашней образной Никиты Романовича. Протасий не пошёл туда, будучи хмелен. Когда вернулись в столовую палату, где он с Горсеем наливался мёдом на сон грядущий, за окнами быстро, пасмурно темнело.

Протасий засобирался уезжать.

   — Чего-то нынче сердце щемит, — признался он.

   — Меньше медовухи пей, — укорил его Никита Романович.

Протасий с пьяным унынием ухмыльнулся ему в лицо и послал холопа за своим щегольским коротким мантелем. Горсей спохватился, что и ему пора, а то подворье закроют и сторож ляжет спать, стучи тогда.

Ивану не захотелось уходить. Он сказал дяде:

   — Я у тебя останусь.

   — Тебя же на Арбате хватятся, государь!

   — Протасий скажет... Останусь!

Никита Романович вышел проводить гостей к воротам. Иван подумал и тоже пошёл во двор за слугами, нёсшими факелы. Протасий не оглядывался, словно был обижен, а Ивану вдруг захотелось, чтобы он оглянулся.

Во дворе было уже совсем темно, мостки стали мокрыми от мелкого дождя, бока коней и сёдла в свете факела блестели, как слюдяные. И всё сквозь мелкий дождичек казалось хрупким, неустойчивым, опасным, улица за воротами чернела пропастью. На ней, несмотря на поздний час, угадывалось движение людей — наверно, делали обход городовые казаки.

Горсею до Английского подворья было два шага, а Протасию ехать далеко. Отчего-то Иван подумал об этом с беспокойством, хотя кому другому, а уж оружничему царевича и решётки раздвинут, и провожатых выделят уличные стражи.