Цари и скитальцы

Изба, их приютившая, была ещё мрачнее той, где бедовали Максим и Роп. Стойкий запах сажи, скотного пойла и несвежей рыбы тянулся в волоковые окошки под самой крышей, не прикрытой потолком. Углы были завалены узлами, среди которых странно белела чистая рубаха старика. Женщина с каким-то погибельным и страстным выражением иконного лица скоблила стол и замусоленные лавки. Грязь стружками валилась на пол, под скобелем едва просвечивало дерево. Такое впечатление, что чистоплотные и трудовые люди были внезапно вкинуты в эту избу и, ужаснувшись, занялись уборкой.

Так и оказалось. Когда Максим и Роп развесили свои рубахи и кафтаны на жерди под крышей, старик пожаловался:

   — В коей изгаге придётся доживать! Стыдоба перед мимоезжими людьми.

   — У мимоезжих, гляди, свои печали, — остерегла женщина.

Максим, однако, завёл со стариком беседу, коей тот явно ждал. Его заботило мнение приезжих и уязвляла необходимость жить в такой норе.

Его семью — сына с невесткой и тремя детьми — вынудил переехать сюда помещик, получив имение в опричнине[1]. Прежде крестьяне жили за князем Старицким, но после его гибели остались как бы не у дел. В России бесхозный, беззащитный человек — добыча сильного, особенно крестьянин. Теперь придётся заводить хозяйство заново, да неизвестно ещё, чем изоброчит их опричный: сказывают, платить придётся не по старине, а по помещиковой прихоти. Хозяйству — гибель...

Максим впервые слышал, чтобы помещик перегонял крестьян в иные земли словно рабов или холопов. Опричные, как видно, вводили новые порядки. Что ж, им закон не писан. Придёт пора, когда они закрепостят крестьян, как было сделано в Ливонии. Максим заметил по-немецки:

   — Мы в безопасности. Хозяин зол на власть.

Рои стал спокойней хлебать болтушку и перестал давиться рыбьими костями.

За время плена Максим немало слышал об опричнине, издали — из Литвы — казавшейся только чередой необъяснимых зверств, вблизи же обернувшейся какой-то сложной и непоследовательной на свежий взгляд борьбой за власть. И часто непонятно было — кого и с кем.

Посадские Москвы, мастеровые и торговцы, были убеждены, будто опричники обороняют государя от бояр. Но многие бояре оказались записаны в опричнину, а при начале её стояли, говорят, князья Черкасский, Вяземский и нарочитый воевода Басманов[2]. Правда, государь тянул в опричнину дворян, детей боярских — Скуратова[3], Грязных. Он выделил в стране лучшие земли, чтобы наделять ими опричных, и те стали выше закона по слову государя: «Судите праведно, наши не были бы виноваты...» Опалы, как топор в руках слепца, падали то на шеи суздальских князей, чем-то казавшихся опасными царю, то на золочёные шеломы воевод, завоевавших половину Ливонии. Сведение дворянских счетов? Передел земель?

Впервые Максим столкнулся с тем, как больно ударила опричнина крестьян. Что ж, государю было нечем больше расплатиться с людьми, привесившими к седлу метлу с собачьей головой — знак преданности, бдительности и готовности очистить страну от непокорных. «Живот» на русском языке обозначает имущество и жизнь; царь отдал опричным животы крестьян, и одному богу ведомо, чем это обернётся для трудового мужика.

Дверь заскрипела на несмазанных шипах. Сильно склонившись, вошёл хозяин и кормилец, сын старика. Максим угадал это по робко полыхнувшим глазам женщины, мгновенно сбросившей, как чёрную хламидку, своё дурное настроение. Она схватила утиральник и как-то незаметно, плавно подалась к рукомойнику — глиняной уточке, качавшейся на лыковой тесёмке. Хозяин, бережно трогая уточку за нос, сливал себе на руки. Два сына молчаливо ждали очереди.

Пока хозяин умывался, жена успела нашептать ему о неожиданных пришельцах. Он остро и недобро осмотрел их, задержавшись на долгоносом Ропе. Максим не беспокоился: когда человек приходит с дождя, после возни в загаженном хлеву, и видит в избе растелешившихся бездельников, добрые чувства не могут пробудиться в нём.

Хозяйка налила отдельно ему и сыновьям.

Он взялся за ложку с длинной и тонкой ручкой и вдруг оборотился к Pony:

— Откуда будешь, немец?

Роп, хоть они и крепко условились, как надо отвечать, стал заикаться. Хозяин съел две ложки. Старший сын — лет тринадцати — потянулся за куском распаренной солёной рыбы. Отец облизнул ложку и с оттяжкой ударил его но лбу.

Удар был незаслужен и обиден, сын не нарушил никаких приличий: рыба — не мясо. Сын налитыми всклянь глазами уставился на батю. Они ведь вместе работали и мокли под дождём, батя хвалил его, сын чувствовал сегодня его особенную любовь к себе.

   — Поди из горницы, — сказал хозяин.

Отрок, бессильно задыхаясь, выскочил в сени. Старик и женщина, не понимая, сбирались мыслями. Они не торопились осуждать кормильца, он оставался их государем, он знал, что делать, им же не обязательно понимать его. Настанет время объяснит... Хозяин снял со стены «дурака» — плеть для наказания домочадцев.

   — Дикие человек, — пробормотал Роп, пригибая голову к столу.

Максим тоже ничего не понимал. Если бы понял, бросил ложку и бежал.

В сенях хозяин взял сына за неподатливо окаменевшее плечо: