Царица бедных. Рассказы

— Ведь это всё тот же ящик, — сказал сам себе Иеронимо, — который ты, пятнадцать лет тому назад, — шутка сказать, целых пятнадцать лет, вынес на своих плечах за городские ворота дорогой и славной Падуи! Пятнадцать лет, пресвятая Мадонна! Интересно, что поделывает дочерин бамбино Паоло, которому тогда был всего год с небольшим? Уморительное создание был этот бамбино! Маленький, черненький, совсем жучок, он так бойко, так смышлено смотрел своими черными глазенками и тянулся к моему носу, словно это был невесть какой диковинный предмет!.. А бедная дочь! Ведь у ней тогда готовился новый ребенок, и если этот ребенок был девочка, то теперь, через пятнадцать лет, она уж невеста!.. Невеста! Дочь бедного рабочего на шоколадной фабрике! Кто посватается к такой невесте!

Старый Иероним хорошо помнит, что он дал слово, да, он помнит это слово, но иное дело дать, иное дело исполнить!.. А обещался я, ни более, ни менее как прийти с хорошим приданым для будущей внучки… Эх, Иеронимо, Иеронимо, зачем ты такой самонадеянный!.. Приданое, да еще хорошее!.. Чудак ты, Иеронимо, большой чудак! Лютая нужда выгнала тебя из родного города, она же была твоей неизменной спутницей в течение всех этих скитальческих пятнадцати лет, а ты, поди-ка и теперь мечтаешь о приданом для внучки.

Да жива ли еще она, эта твоя внучка, а если и жива, то… почему знать, где она находится? Может быть… Нет, нет, лучше об этом не думать!

Иеронимо замахал руками как бы стараясь действительно отогнать от себя неприятную мысль, и снова впал в глубокую задумчивость.

— Почему же этот новый ребенок должен быть непременно девочкой? — задал он себе вопрос, — ведь это мог быть мальчик? И даже наверно был мальчик! Такой же славный бамбино как тот, первый, и назван он, наверно, в честь его, дедушки, Иеронимом! И теперь оба помогают отцу! Что-нибудь делают, что свойственно молодым людям! Например, продают газеты, служат гидами для иностранцев, а может быть, и работают на фабрике… Так что он, старый Иеронимо, пожалуй, и не нужен со своим «приданым?» Конечно, не нужен! Кому он нужен, старый, выживший из ума болтун! Птенцы оперились и вылетели на свободу. Может быть, их уже нет, а может быть дела их пошли так хорошо, что они пробрались в Неаполь, а не то и в самый Рим? И живут в достатке, хорошо, и забыли тебя! А ты, старый, всё болтаешься по свету со своими куклами и тешишь детей и глупцов! Ну, так что же? А я, всё-таки, люблю свои куклы и не променяю их ни на что! И жизнь свою, как она ни тяжела, не променяю ни на какую другую!.. Пусть другой раз мне нечего есть, но зато я свободен как птица, куда захотел, туда полечу! Да, вот оно что!..

III

На столе горела свеча, тускло освещая мрачный, прокопченный табачным дымом номер, гостиницы и его убогую обстановку из пары стульев, кресла, дивана и железной кровати, прятавшейся за темной ситцевой занавеской заслонявшей альков. Итальянец сидел на полу, перед раскрытым ящиком, вынимал по одной марионетке и бережно клал на диван. Нам уже известно, что у старика, как у многих южных людей, вследствие живости темперамента и фантазии было обыкновение говорить вслух. Этому обыкновенно не изменил он и теперь, сопровождая каждую вынутую им куклу соответствовавшим ей замечанием. Первая лежавшая наверху и попавшаяся в руки Иеронимо фигурка была — городской страж. Страшно длинные черные усы на гладко выбритом лице придавали этой фигуре, облаченной в короткий синий плащ и с красным кепи на голове, необычайно воинственный вид.

— Ага, ты тут, мой храбрый Гвидо! — сказал итальянец, вытаскивая фигурку за ноги, — ты всегда впереди всех, как и следует настоящему стражу! Отлично, старина! Мы положим тебя сюда, и ты опять будешь сверху! Только кто же это помял твое кепи, и ус у тебя почему-то повис? Неужели это после той свалки, которой закончилось наше тогдашнее постыдное представление? Прости, мой храбрый Гвидо, за уступку, которую я должен был сделать зрителям! Ох, как трудно угодить нынешнему зрителю! Некоторые из черни вопили, требуя твоего полнейшего уничтожения, но я не так глуп, чтобы лишить самого себя хлеба! Пусть уж это сделают другие! А ты еще мне послужишь, мой храбрый Гвидо!

На потолке вдруг выросла громадной величины тень от поднятой руки итальянца с заключенной в ней фигуркой стража, затем тень метнулась в сторону и исчезла.

Иеронимо бережно доставал следующую марионетку, — парижской модницы. По правде сказать, эту истрепанную фигурку в синем бархатном казакине и желтой, хотя и шелковой, но сильно помятой и местами разорванной юбке, с широчайшей шляпой на голове, на которой: искусственные цветы запылились, а стеклярус почти весь поломался и осыпался, разве только в насмешку, пародируя, можно было назвать модницей, но наивный старик никогда не только не получавший, но и не видевший модных журналов, шатавшийся почти исключительно по маленьким, захолустным городкам, искренно верил, что его «модница» есть образец модниц всего света.