Царица бедных. Рассказы

Как он страдал и бился в прежней своей оболочке! Какой это был ужас! Ребенок бегал, резвился, потом заболел; его свезли в больницу. Он страдал, видя вокруг чужие лица, он день и ночь плакал, просился домой, потом в страшном жару, потеряв сознание, он бредил, метался в своей кроватке, просовывая ручонки между шнурами решетки, он звал маму, и когда всё было кончено, когда чуть-чуть билось сердце, он всё продолжал звать маму… И там, где он лежал, были каменные белые стены, высокие потолки, чуждые лица, — там всё было так чуждо и страшно…

Да, это было когда-то! Кажется, что это было давно, очень давно!.. Теперь он не помнить, не знает мамы; в той новой оболочке, в которую он заключен, ему чуждо и непонятно прошлое. Да, что-то как будто было; но, может быть, это был сон, тяжелый сон — не более?

И, может быть, вся наша жизнь со всею обыденной пошлостью, со всеми стремлениями, удачами и неудачами, есть один тяжелый сон? И любовь, и вражда, и даже самое счастье наше земное, — всё это, может быть, один сон?

Лен

Ночь уходила, уводя с собою свои темные призраки. Рассвет догонял ее, как бы желая хоть раз взглянуть в её загадочное, вечно закрытое лицо и не догнал: ночь ушла в глубину дремучего, векового леса и спряталась под корни поверженного бурей дерева.

И когда ушла ночь все встрепенулось, все ожило к новой жизни. Навстречу поднимавшимся с моря лучам солнца вспорхнули из своих гнезд птицы и, взмывая к тихому, безоблачному небу, запели утренние молитвы. И темная, сумрачная ель стала на свою суровую молитву и, трепеща зубчатыми листьями, в вечном паническом страхе, молилась молодая осинка, молился скромный лесной ландыш, распространяя вокруг целомудренное благоухание.

Все, все молилось в природе, даже большие, серые камни, молчаливо сидевшие по сторонам изрезанной колеями трудовой дороги. А солнце, в своем дивном, золотом уборе, поднималось все выше и выше, горячей ласкою осушая бриллиантовые капли росы, — эти слезы греховной земли, — и когда, наконец, поднялось на локоть от сверкавшей, подобно серебру, гладкой поверхности моря, то брызнуло искрами света на широкую полосу льна.

Волшебный был этот лен! Головки его были кудрявые, белокурые головки детей; — его голубые цветочки — их веселые, наивные глазки, его стебли — их слабые, тонкие тельца. Сплошною стеною стоял этот чудный, живой лен и десятки миллионов маленьких детских уст в один тихий голос, шептали утреннюю молитву Творцу.

Узкая дорожка со взгорья вилась между льном. Тихий ветерок пронесся по этой дорожке и шепнул что- то льну, отчего все головки затрепетали и склонились.

— Идет, идет! пробежал шопот по всей полосе.

— Идет! сказала красивая, голубая бабочка и, трепеща крылышками, полетела навстречу.

— Идет! прожужжал пролетавший мимо жук.

Лежавшая на тропинке, недвижно, гадюка подняла голову, помотала ею по сторонам и уползла в канаву, под куст.

Идет, идет! зачирикали птицы и все голоса природы слились в один торжественный, славословящий хор…

Он показался на взгорье, как тень, как легкий, светлый призрак. В бедном, волочившемся краем по земле, хитоне, босой, с открытою головою, Он тихо, задумчиво, спускался с пригорка. Светлые глаза Его смотрели на далекое море и лучи солнца клали яркие облики на Его исхудалое лицо…

Вот Он остановился среди льна и кроткая улыбка озарила Его лик. Детские головки, в умилении и страхе, трепетно склонились перед Ним.

Настала глубокая тишина. Вся природа замерла в ожидании. Даже ветер притаил дыхание.

Он поднял руку и благословил по обе стороны все это большое поле льна. И когда Он благословил, детские головки поднялись и неземною радостью повеяло отовсюду.

«Живите, растите и учитесь заветам Моим! Все вы братья одной земли, любите друг друга, как Я вас всех возлюбил!» И он пошел дальше, на скитанья, страданья, на крестную смерть!..

Месса покойников

Церковные часы швейцарской деревушки Фицнау, расположенной на берегу озера Четырёх кантонов, начали бить полночь. Эти удары были размеренны, хриплы и наводили тоску на всех обитателей не одной этой деревушки, но и двух соседних. Впрочем слышали двенадцать ночных ударов только те, кто страдал бессонницей, а таких, можем быть, на весь горный округ было два, три человека, — остальные все крепко спали. Не спали сторожа, но эти люди уже привыкли к звукам издававшимся старыми, заржавевшими часами, и считали только количество ударов, чтобы дойти до края деревни и ударить, в свою очередь, несколько раз в чугунную доску.

Так поступил и сторож Фицнау, — старый Фридолин. У него было обыкновение отсчитывать на доске такое же количество ударов, сколько сделали часы. Ударив в последний двенадцатый раз палкой по доске, Фридолин натянул край шарфа на свой объемистый лоб, облокотился на плетень и вспомнил, что сегодня день поминовения всех умерших.

Он перекрестился и пробормотал, одно за другим, имена своих отца, матери, двух братьев, сестры, жены и четверых, умерших младенчестве, детей.

И задремал, повернувшись спиною к церкви и не видя того, что происходило в ней.