Царица без трона

То, что сказал Марфе брат, оказалось чрезмерным для иссушенного тоской существа. Она слушала – и верила, и не верила брату. Все время казалось, что он говорит о ком-то другом!

Значит, она не солгала народу, когда признала в этом ласковом, синеглазом юноше своего родного сына. Но как же так вышло, что вся жизнь их прошла врозь? И как же так вышло, что даже после того страшного дня в Угличе родные не открылись ей, не утешили измученного тоскою сердца? Они боялись подвергнуть опасности царевича, а пуще – боялись быть подслушанными кем-то из подсылов Годунова. Им не было дела до страданий матери, дважды утратившей сына. Первый раз это произошло, когда его скрыли Бельский и Афанасий, подменив по пути в Углич ребенком каких-то Нелидовых-Отрепьевых. Мария Нагая в те дни была тяжело больна – захворала от потрясения, от страха за свою судьбу, – а когда пришла в себя, подмена была уже совершена, и ей не оставалось ничего другого, как принять чужого мальчика как сына. И не выдать себя ни словом, ни движением: ведь их с братьями жизнь висела на волоске! Она ничего не знала о судьбе истинного Димитрия: жив он или мертв, а если жив, то где живет? Так болело сердце в этой вынужденной разлуке, что Мария Федоровна постепенно приучилась вовсе не думать о свершившемся. Прошлого не существовало – только настоящее. Как ни чужд был ей грубый и жестокий мальчик, который рос в Угличе под именем Димитрия, она привыкла к нему и жалела его. Народ в тот день в Угличе был так переполошен, что подмены никто не заметил, когда Афанасий скрылся с раненым. Мария Федоровна, избивая Василису, сделала все, чтобы отвлечь внимание от брата. Афанасий исчез, а Михаил никого не впускал в комнату, где якобы лежал умерший царевич. На самом деле там не было никого… Знала обо всем Арина Жданова, и она же помогала царице отводить народу глаза. Потом пришлось допустить священника и открыться ему, но отец Никон был верен Нагим и не признался, что махал кадилом над пустым гробом. Да, похоронили пустой гроб!

Даже когда приехали расследователи во главе с Шуйским, тайна была сохранена. Ведь те не желали докопаться до истины. Они прибыли с готовым ответом на вопрос…

Частенько потом тот, второй мальчик снился Марии Федоровне, и она порадовалась, когда Афанасий сказал, что его удалось спасти после ранения в шею, пристроив к Романовым, а потом определив в Чудов монастырь. Иногда, уже живя в Вознесенском монастыре, она видела из-за ограды купола Чудова монастыря и размышляла, где сейчас тот ребенок, уже ставший взрослым мужчиной, что делает. Быть может, молится, поминая в своих молитвах женщину, которую недолго называл матерью?..

Сердце как бы раздвоилось между этими двумя Димитриями, и, когда на площади Марфа увидела страшное, нагое, неузнаваемое тело какого-то мужчины, она на миг растерялась.

Кто он? Истинный ли Митенька? Не может, не может она признать ни любимого ребенка, ни ласкового сына-царя в этом окровавленном трупе. Вдруг он снова спасся, как тогда, в детстве, вдруг спрятался, затаился? Скажет Марфа: «Он – царь!» – и толпа запомнит это, а потом, когда он воскреснет, как воскрес уже однажды, это признание матери закроет ему путь к трону.

Она не знала, что делать, не знала! С трудом держалась на ногах, почти теряла сознание от страха.

Шуйский маячил кругами на своем покрытом пеною коне; борода князя была измарана кровью, словно он недавно ел человечину.

Надо было что-то говорить. Толпа смотрела на нее враждебно.

– Да какой он тебе сын! – крикнул вдруг какой-то рыжеватый молодой мужик с бледно-голубыми глазами.

И Марфа обрадовалась подсказке.

– Надо было меня спрашивать, когда он был жив. Такой, какой он есть сейчас, он, конечно, уже не мой! – загадочно ответила инокиня.

– Царица отреклась, отреклась от расстриги! – во весь голос закричал Шуйский, который услышал то, что хотел услышать.

Этот крик подхватила толпа и расступилась, пропуская дальше людей, которые волокли мертвого Димитрия. Вслед тащили – тоже за ноги – труп Басманова.

Царя положили на каком-то маленьком – не больше аршина – столике так, что голова его и ноги свешивались вниз. Басманов валялся прямо на мостовой, близ этого столика, и ноги Димитрия лежали на его груди.

– Ты расстриге в верности поклялся, пил с ним и гулял с ним, не расставайся же с ним и после смерти, – ухмыльнулся рыжий.

Вдруг, словно спохватившись, он вынул из-за пазухи то, что подобрал на полу во дворце. Это была личина для ряженых – та самая, которую лишь вчера рисовала своей рукой Марина. Женское лицо с нахмуренными бровями и суровым выражением. Марина назвала ее – Немезида.

Богиня мести. Неотвратимой мести…

– Вот поглядите! – крикнул рыжий. – Это у расстриги такой Бог, вот у него какие святые образа во дворце под лавкою лежали!

И накрыл маской окровавленное лицо Димитрия, в котором не осталось ничего человеческого.

Кто-то вынул из-за пазухи дудку, верно, взятую у убитого музыканта, и, чуть сдвинув личину, всунул в рот мертвому царю:

– А подуди-ка! Потешь нас песнями!