Царица лукоморская

О кулинарных подвигах Елены Прекрасной по Городищу такие байки ходили, что сам порой слушал да хохотал. Взять, хотя бы, её знаменитую утку в яблоках… В печь–то птичью тушку засунула, а вот вынула натуральную мумию… Да потом ещё полтерема от копоти отмывали! И ведь не было никакой надобности Еленушке готовить, чай, помощниц хоть пруд пруди, а вот всё неймётся – за уши от печи не оттянешь! «Вот чего ты, Еленушка, доказать пытаешься?» – вопрошал воевода, в очередной раз сбивая с жены пламя да вытирая сажу с её красивого личика. «Ой, Потапушка, да разве ж я виноватая, что мне после сестёр из всех талантов только кулинарный и остался?» – отвечала младшая царевна таким тоном, что Потап не смел убеждать её в обратном.

– Это, Вавила царь, тебе – хлеб чёрствый, а нам самое оно… нам, понимаешь, пудинг праздничный… – Вздохнув, ответил воевода Потап. Он за столом хмурый сидел, точно туча грозовая. Царь глянул на зятя, и тоже вздохнул: с чего тому улыбаться, на таких–то харчах? Потап тоже горбушку в руки взял, разломил, отметив про себя, что гвозди легче откусить да прожевать, чем пудинг этот, и добавил:

– А размазня овсяная, царь–батюшка, к пудингу, видишь ли, у нас из манерности прилагается.

– Да, папенька, то пища аристократическая, потому как мы сегодня день аглицкой кухни празднуем! – Не заметив недовольства в голосе супруга, воскликнула Елена Прекрасная.

Царь, хлопнув ладонями по столешнице, вскочил на ноги.

– Ну, дети мои, тады с праздником вас, – попрощался он с зятем и дочерью, – да только мне с вами праздновать некогда, потому как дел полно! – А сам пузырёк в кармане потной рукой сжимает.

До дома добежал, тут же к зеркалу кинулся, и ну физиономию надраивать, кремом полировать. Морщины и вправду разгладились. Но почему–то губы к ушам растянуло, да так, что все дёсны оголились, а зубы наружу торчат – даже коренные видно. Брови на самый лоб заползли, глаз не закрыть. Глаза у царя и так навыкат, большие и круглые, а уж теперь и вовсе смотреть страшно стало: показалось царю, что каждый с кулак величиной. Вавила кинулся смывать зелье парижское, но не тут–то было! Уж и так, и эдак пробовал, и водой, и мылом, и золой потёр – не выходит! Намертво зафиксировались и зверское выражение лица, и хищный оскал.

Прячась за занавесками, прикрываясь рукавом, добрался царь до чулана. Там, в темноте и схоронился, чтобы посидеть одному, подумать: что же теперь делать? Да вот беда, не в тот чулан залез, ошибся. В какой бы другой – глядишь, на домового бы наткнулся, а тот мужик башковитый, что–нибудь вместе и сообразили бы. А в этом чулане царица лукоморская хранила луки, стрелы и упряжь кое–какую. Затаился царь, сидит и Рода молит, чтобы Кызыме его не приспичило на охоту или еще по каким делам в чулан заглянуть, но понадеялся, что услышит ее шаги заранее, да хоть попоной укрыться сумеет. Пошарил руками по полкам, кринку нащупал, запустил туда пальцы – липко. Лизнул и, если бы мог, улыбнулся бы… хотя – куда больше-то лыбиться? На пальцах мед оказался. «Вот все бабы на сносях едят и едят всякие разности, Кызымушку на сладкое вот потянула, то-то она кажнодневно перец огненный употреблять перестала, да и чесноком от нее давненько не пахнет», – хмыкнув, подумал царь-батюшка.

Кызыма тихо ничего не делала, уж если куда направлялась – все об этом знали, на весь терем гам да грохот стоял. Посуду она шибко не любила, миски да тарелки из рук её выскальзывали, а порой ещё и подойти не успеет, а уж кувшины да кринки от одного взгляда с полок осыпаются. А ещё ручки дверные напрочь игнорировала, привыкла в шатрах жить. А там что, в шатре-то? В шатре занавеску у двери ногой поддал – и все, заходи в гости. Вот сколько времени в Лукоморье прожила, а всё двери пинком открывала. Вот и сейчас дверь ногой поддала и в чуланчик, где царь схоронился, не сбавляя скорости влетела. Царь не то, что попоной прикрыться, он и моргнуть не успел – как стоял в тесном помещении, так и осел на пол, получив дверью промеж широко распахнутых глаз. Сидит, рожу зверскую корчит, улыбка до ушей растянута, брови удивлённо подняты, глаза большие, а под глазами, как раз для комплекта, синяки расцветают. Но царица мужа всё равно признала, да только ситуацию по своему, по–хызрырски поняла. Выхватила она саблю, другой рукой царя за воротник из кладовки выдернула, а сама туда. Переворачивает упряжь, оружием гремит, и гыркает на весь терем:

– Гарем джок заводить! Гарем куда мал–мала спрятал? – Думала, что муж изменять в чулан забрался, да застуканный на месте преступления растерялся, от того такая мина на лице–то скорчилась.

– Дырбаган шайтан казан, секир башка насовсем! – Закричала царица, усомнившись, что перед ней царь и супруг её законный. Она–то считала, что раз сама Вавилу любит, то и все остальные особы женского пола те же чувства должны испытывать. А раз соперницы в чулане нет, то не муж её это, а, как сама Кызыма выразилась, «шайтан» под него подделался. Схватила Кызыма первое, что под руку подвернулось, и в царя запустила.